Поначалу она с трудом понимала, что он говорит. Оцепенела под взором его холодных, как у амфибии, глаз. Прежде Гидеон Имс никогда не смотрел на нее, – во всяком случае, открыто. Обычно просто скользил по ней взглядом, как по привычной вещи – ведерку с углем или скамеечке для ног. Брайди почувствовала, что ее бьет дрожь. Дыхание перехватило, кровь ревела в ушах, сердце выстукивало дробь, предупреждая об опасности.

И разум откликнулся. Разве она не проявляла бесстрашие перед лицом лондонских грубиянов и головорезов, среди которых встречались поистине отвратительные типы? А сейчас трепетала перед мальчишкой, словно мышь, застывшая в ужасе под нависшей над ней кошачьей лапой.

Сердце сказало: «Бойся его», и разум повиновался.

Парализованная страхом, она тем не менее отметила, что Гидеон красив, как молодой бог. Черты лица правильные, идеальные: прямой нос, твердый подбородок, длинные ресницы. Золотисто-каштановые волосы зачесаны назад, образуя над головой яркий ореол. Улыбаясь, он сверкал ослепительно-белыми зубами; если хмурился, лицо его все равно оставалось прекрасным.

Он задал Брайди два вопроса, повторяя их до тех пор, пока она его не поняла. Пока звуки, слетавшие с его чудесных выразительных губ, не сложились в слова: откуда она явилась и когда уберется восвояси?

А затем Гидеон поведал ей одну историю.

– В былые времена, – начал он…

Давным-давно жил некий вор, и у него была помощница. Никчемное существо со спутанными рыжими волосами и гнусным выговором: цивилизованное ухо не воспринимало ее исковерканную речь, никто не понимал, что она говорит. Однажды вор продал свою помощницу одному доверчивому доктору, а в придачу к ней – слезливую историю о таланте и трагедии, о непоправимых несчастьях, постигших одну семью – историю из тех, что все обожают! Якобы эта помощница вора была ни много ни мало дочерью джентльмена, некоего великого врача, над которым посмеялась судьба.

И вот эта маленькая самозванка поселилась в доме доктора и его семьи. Естественно, мошенница пришла туда только для того, чтобы ограбить доверчивого доктора. Украсть у него время, знания, вещи, какие можно унести. К счастью, у доктора был умный лихой сын, который мог бы изучать медицину, если бы задался такой целью да перестал дубасить конюха, гоняться по деревне за юбками и жестоко забавляться по ночам с ягнятами.

Сын, сразу раскусив мошенницу, оглушил ее, а затем отрезал обе кисти ее воровских ручонок и обе ступни ее подлых ног. И заспиртовал их в сосуде. Очнувшись, мошенница осознала, что у нее нет кистей и стоп. Она посмотрела вверх: они были на столе. В закупоренном стеклянном сосуде, куда их только что поместили: ладошки взмахивают, пальчики на ногах мило растопырены. Она попыталась доковылять до двери на обрубках ног, но сын хирурга снова ее оглушил, и, когда она очнулась, ног у нее уже вовсе не было. Она смотрела на них с того места, где лежала на полу: ровно отрезанные по самые ягодицы, они изящно стояли вместе в растворе. В сосуде рядом с тем, где теперь хранились ее кисти и стопы! Она попыталась подтащиться к двери на локтях. Далеко она не уползла. Сын хирурга снова оглушил ее. На этот раз она осталась без рук (разумеется, они тоже были в сосуде: аккуратно сложенные, плавали в растворе!), и с нее содрали кожу, из которой сын хирурга сделал блокнот. Теперь он сидел за письменным столом отца и что-то в нем писал.

А мошенница – окровавленный кусок мяса – лежала на полу и выла отсутствующими губами, глядя на сына хирурга двумя жуткими глазными яблоками без век. Пока сын хирурга не положил конец ее страданиям, выстрелив из пистолета ей в висок.

– Видишь, – сказал Брайди Гидеон в завершение своей притчи, – для мошенницы все это не очень хорошо закончилось.

Брайди выросла под столом в трактире, играя с трактирной кошкой, и слышала истории и пострашнее. Она расхохоталась бы в лицо Гидеону, если бы не выражение его глаз.

Его взгляд говорил, что он отвечает за каждое свое слово. Будь его воля, он прямо сейчас вспорол бы ее. Его рукам не терпелось исполосовать ее ножом, глаза жаждали увидеть ее нутро, органы, кишки, хрящи. Ноздри зудели, мечтая ощутить запах ее кожи, волос, крови.

Он наклонился к самому ее уху и тихо выдохнул:

– Убирайся из моего дома.

* * *

Брайди назвала щенка Прутиком. У него были блестящие глазки, черная бархатная шубка, мягкий носик и крошечные цепкие зубки. Две недели, пренебрегая своими обязанностями, она играла с ним на газоне. А доктор Имс, наблюдая за ней, слушая смех, глядя на ее сияющее радостью личико, думал, что перед ним Брайди, какой он никогда ее не видел: Брайди-ребенок.

Потом Прутик исчез.

А спустя два дня, когда доктор был в отъезде, вернулся.

В мокром мешке, подброшенном в детскую.

Брайди сразу все поняла, едва открыла в комнату дверь. Поняла по запаху.

Она развязала мешок. В нем лежал ее песик – освежеванный и разделанный, как кролик для жаркого. Из ободранного черепа торчали два остекленевших глаза. Молочные клыки были оскалены в последнем рыке.

* * *

Элайза помогла Брайди похоронить Прутика под розовым кустом. Потом привлекла девочку к себе на грудь и стала гладить ее по голове, пока Брайди пересказывала ей историю о помощнице вора и сыне хирурга, сочиненную Гидеоном. Когда Брайди посмотрела на Элайзу, ореховые глаза экономки пылали гневом, а сама она была бледна как полотно.

– Держись от него подальше, – сказала Элайза. – А я постараюсь тебя защитить.

Сентябрь 1863 г.

Завернувшись в шаль, Брайди сидит ночью в гостиной своего жилища – волосы распущены, глаза темные в тусклом свете. В доме тишина, которую нарушают лишь басовые перекаты Коры, храпящей в своей комнате на чердаке. Брайди это не раздражает, ибо мысли ее далеко. На Денмарк-стрит сегодня тоже тихо. «Эклектический театр» Флаксмена давно покинули и театралы, и случайные зрители. Спят почти все обитатели улицы: гравер, изготовитель кисточек и султанов, скобянщик, красильщик и ткач. Отдыхает и мистер Фредерик Уилкс – мастер по изготовлению креплений для колокольчиков и хозяин дома, у которого Брайди снимает комнаты. Устроившись до утра в чулане с инструментом, он спит в жестких объятиях своего древнего сюртука – негнущийся, как рашпиль, прямой, как долото. А вот кошки на крышах да мыши в подвалах, конечно, не спят. Равно как и жена пекаря фрау Вайс, которая всегда укладывается спать последней и встает самой первой. Обсыпанная мукой, она ритмичными движениями месит тесто. Выпитый рислинг настроил ее на поэтический лад, и, работая, она слагает оды луне (ее рифмы нередко можно слышать тихими ясными ночами).

А что происходит за пределами Денмарк-стрит?

Крыло ворона перенесет вас в самую бездну буйного черного моря трущоб, где пьяные ночи напролет колобродят и орут песни – менее лиричные, чем сочинения фрау Вайс. Где в лачугах с затянутыми бумагой окнами гуляют сквозняки и в каждом подвале, на каждом чердаке, в каждой комнате и каждом коридоре живет хотя бы одна семья, а чаще – три. Слышите? Звон падающих бутылок, грохот на сломанной лестнице, свист, шлепок. Брань, распугивающая крыс. Писк одурманенного младенца. Возможно, все же там кто-то и спит – между ведрами с помоями, мокрыми простынями и вонючими сточными канавами, под шум ночной ругани и предрассветных драк.