На занятиях много раз отрабатывали такое болевое удержание. Когда попадаешься, мысли моментально куда-то исчезают, весь мир съеживается до маленькой точечки возле локтя, где крепится мышца и где живет всепоглощающая боль, заставляющая подкашиваться ноги и делающая абсолютно послушным любого… Фифка исключением не становится, поэтому, выпустив свою жертву, включает сирену с переходом в ультразвук и семенит вслед за ставшей источником кошмарной боли рукой к крыльцу кабака, чудом промахнувшись своей физиономией мимо перил. Неудачно пытается зацепиться за них, чтобы затормозить, изображает горизонтальный штопор и приземляется своей пятой точкой на ступеньку. Где и остается сидеть, приходя в себя и ничего не соображая. Слева девчонка оседает на землю, шмыгая разбитым носом и размазывая струйку крови с текущими слезами по чумазым щекам. Потом поднимает на меня глаза, в которых плещутся отчаянный страх и боль. А мгновение спустя ледяным кипятком обжигает понимание этого взгляда. Так мог бы смотреть котенок, с рождения привыкший к теплу и ласке мамки-кошки, которого вдруг зло и беспощадно, упиваясь собственной силой и вседозволенностью, выдергивают из его привычного уютного мирка и мучают, наслаждаясь чужим страданием и доводя до крайнего выбора: или, собрав всю свою невеликую силу, ответить обидчику и, скорее всего, умереть, или превратиться в безвольную живую тряпку, забывшую от невыносимой боли о чести и достоинстве и выполняющую любую прихоть новоявленного хозяина…

Да ё… мать!!!.. Этого!.. Не!.. Будет!.. И вы, твари, лучше сами сдохнете!..

Шаг вперед, поворот направо. Теперь мелкая у меня за спиной. Шалава на ступеньке приходит в себя, смотрю ей прямо в глаза тяжелым и очень нехорошим взглядом. Быстрее всех соображает одна из ее товарок. Пока остальные стоят с раззявленными ртами, она бросается в кабак. За подкреплением? Ню-ню… Давайте, давайте, сволочи, поиграем!..

Поворачиваюсь и опускаюсь на корточки перед девчонкой, ревущей в беззвучной истерике. В ее глазах сквозь животный страх появляется проблеск робкой, еще неосознанной и дикой надежды. На то, что боли и унижения больше не будет. На то, что теперь всё будет хорошо… Не отдавая себе отчета, не думая ни о чем, произношу фразу, от которой уже не смогу отступиться:

– Не плачь, маленькая. Больше тебя никто не тронет.

Протягиваю руку, чтобы погладить ее по голове, она судорожно съеживается, повторяя свое сходство с маленьким пушистым зверьком, но потом расслабляется, и мои пальцы скользят, по головке, судорожно вздрагивающей от плача, по растрепанным белёсым волосенкам. С огромным трудом сдерживаюсь, чтобы не развернуться и не покрошить ту суку прямо на крылечке. Сзади, судя по шагам, появляются другие персонажи.

– Господин официер! Ви таки извините, что я к вам обращаюсь, но и что здеся происходит?

Ага, а вот это уже «крыша» нарисовалась. Бандерша, или по другому – «мамочка». Толстая еврейка лет сорока, одетая в «последний писк моды», как это понимают в трущобах, сшитый где-нибудь рядом в ближайшем подвале за копейки. Образ дополняет сложносоставной аромат, состоящий из запахов селедки, жареного лука и недавно употребленной водочки. Чуть позади нее маячат два колоритных типчика. Один – мелкий, худой, остроносый, с нагловатыми бегающими глазенками, одетый типично по-пролетарски. Штаны в сапоги, давно не стиранная рубаха-косоворотка с плетенным из узких полосок кожи ремешком, мятый пиджак явно с чужого плеча. Второй одет поприличней. Темно-серая пиджачная пара в мелкую клетку с относительно белой сорочкой и полагающейся в таком случае бабочкой, штиблеты и черный котелок. Мордочка с закрученными усиками довольно упитанная, здорово смахивает на наглого обожравшегося кота. Пытается пристальным, не очень приятным взглядом просверлить во мне дырку.

Мамочка быстро просекает ситуацию и решает навести порядок так, как она это понимает:

– Ривка! Шмара подлая…

Далее изредка понятны только отдельные слова, характеризующие физиологию и поведение последней и относящиеся к ненормативной лексике, разбавленные пулеметной скоровоговоркой на идише. В конце второй минуты жрица любви была уведена внутрь кабака «котом» в шляпе, отхватив по пути хорошую плюху, а бандерша снова обратилась ко мне:

– Я таки жутко извиняюсь, господин официер. Я – Рахиль, мине тут усе знают. А ето – мои дэфочки: Сима и Магда. И я таки скажу вам по секрету, господин официер, любая из них могёт подарить такое блаженство мущщине, – при этих словах толстая сводня закатывает глаза и причмокивает языком, – какого он таки никогда не видел! Какую из них господин официер выберет?

Слух коробит насмешливо-презрительный тон, которым все сказано. Как бы между строк читается, мол, не ерепенься, бери шалаву, гони деньги и отваливай. Всепоглощающим смерчем в голове проносится обжигающая бешеная злость, которая спустя мгновение уступает место холодной ярости.

– Я уже выбрал. Ее. – Показываю рукой на малявку, пытающуюся спрятаться у меня за спиной. – Сколько?

– Таки господин официер ошибается. Ето прислужка, взятая из жалости. Выберите любую мою дэфочку и таки не пожалеете. – Мамочка не скрывает торжества в голосе. – Но мы уфсегда рады услужить господину официеру. Если он хочет именно вот ее, таки мы – согласны. Но ето будет стоить очень дорого. Тридцать рублёв…

Далее, по ее логике, должна следовать сцена торговли с присущим циничным нахваливанием первосортности и нетронутости «товара». Придется ее огорчить.

– Тридцать рублей? – Хорошо, что заначка в кармане, взял на всякий пожарный. – Хорошо. Я даю деньги и забираю девочку. Навсегда!

Вот так вот, немая сцена. Правда, бандерша быстро спохватывается.

– Таки ето невозможно, господин официер! Она… не отработала свой долг! А ето ишо… двадцать рублёв!..

Долг, говоришь? У маленькой девчонки? Перед содержательницей притона?.. А-га, щас! Небольшой шаг вперед, слегка наклоняюсь, стараясь не дышать исходящими кухонными ароматами, к которым присоединился еще и запах пота, говорю негромко, чтобы слышала только она и ее «секьюрити»:

– Ты так дешево ценишь свою жизнь, старая сволочь? Только вот пикни еще что-нибудь, я устрою тебе похороны на всю сумму… Тридцать рублей! Всё!

Подручный «пролетарий» пытается вклиниться между нами, затем, наклонясь, тянется к голенищу, где, скорее всего, что-то спрятано. Демонстративно перехватываю ножны левой рукой, чтобы удобней достать шашку, и смотрю ему прямо в глаза. Тот, все поняв, замирает, потом медленно выпрямляется. Достаю из кармана портмоне, вынимаю купюры и якобы нечаянно роняю их на землю.

– Деньги теперь твои. Девочка теперь моя.

Никто не возражает и не шевелится. Поворачиваюсь, беру в свою руку маленькую ладошку. Если этот придурок все-таки возьмется за нож, услышу, и пусть потом не обижается. За железку хвататься «пролетарий» побоялся, только прошипел сквозь зубы обычную блатную страшилку:

– Еще встретимся, фрайер. Кокну пером, будет тебе амба и ша…

Никогда не был знатоком воровского жаргона, но кто сказал, что солдатский диалект русского языка девяностых годов двадцатого века сильно от него отличается?