— Да? — только и сказал он, и вид у него был до того потешно-жалостный, что Айя проговорила:

— Но мы не знали, что над Иркутском он попал в снег.

— Не знали? — он обрадованно посмотрел на нее. — И запомните: снег не помешал самолету сесть! Рас-хо-дись!

В неделю раз, а то и два он вел их на субботник или воскресник. Молодцеватой колонной они шли к зданию окружкома партии, где уже кишмя кишел молодой народ — рабочие конезавода и пимокатной фабрики, ученики школ, красноармейцы, техникумовские ребята. Духовой оркестр играл марши.

— В ряды стройся!

И они отправлялись или на станцию, или на элеватор, или на лесопилку, но чаще всего на станцию — грузить кирпич, доски, мешки с мукой.

— Живей, живей, — бодрил он ребят. — Вот закончим побыстрей, так я порадую вас! — И не утерпев, тут же и проговаривался: — Есть билеты лотереи Осоавиахима. На выигрыш гарантируется перелет Москва — Сухуми — Москва. Москва — Константинополь — Москва! Эй, чернушка, размечталась?

Он работал с ними до вечера, но пока они умывались и спускались с горы в городок, он уже оказывался во дворе над расчлененным автомобилем. Руки его были перемазаны, понадобилось бы с полчаса отмывать их — так что билеты раздавал не он, а кто-нибудь из ребят.

…И вот он написал ей письмо. И ей казалось, что она давно уже ждала письма. Ну, может быть, и не ждала. Она просто не вредничала, как другие, помалкивала, даже если он был очень смешон, а иногда, случалось, воодушевляла его, прикидываясь, что газет не читает и ей невдомек про то, что он рассказывает перед строем.

«Но если он еще раз назовет меня чернушкой! — сердито подумала она. — Пусть только назовет!..»

Ей стало смешно от собственной напускной сердитости, и она залилась громким неукротимым смехом.

5

Он забросил свои дела. И хотя игры в мяч, состязания на велосипедах происходили и без его участия, то ремонт усадьбы требовал именно его вмешательства. Он решил начать с печей и велел ребятам найти печника.

В первые два дня, пока печник разбирал печи, он еще помогал ребятам выбрасывать из окон битый кирпич, носил штабельками целый, а также плиты и котлы. На третий день терпение его иссякло, и он опять занялся автомобилем. Он понимал, что работы невпроворот — надо поставить по крайней мере три голландки в этом огромном доме, белить стены, красить пол и потолок — все это могло затянуться до ноябрьских холодов, и ему следовало бы следить, поторапливать не слишком быстрого печника. Но он ничего не мог с собой поделать…

Он слышал, как ребята возят песок и глину, сгружают перед крыльцом и просеивают, мешают раствор, затем несут носилки через веранду, тяжко и гулко ступая по сухим скрипучим доскам, на мгновенье подняв голову, видел их блестящие, потные загорелые спины и животы, видел деловитого печника, покуривающего на веранде с удовлетворенным загадочным видом. Он видел и слышал, что они творят и о чем разговаривают, но у него не находилось ни возможности, ни желания войти в их дела или хотя бы в разговоры. Объятый жарким запахом автомобиля, с перепачканными в масле и краске руками, потный, жаждущий, он разбирал по винтику и гайке хитростный, но ясный ему механизм, опускал в тазики с керосином, затем протирал каждый винтик и гайку и раскладывал на широком брезенте. Он не чувствовал надобности отдыхать. И без того он слишком долго прохлаждался.

Ему виделась какая-то закономерность, логичность каждого действия, пусть неточного, невыгодного, сумасбродного; казалось, все, что он проделал за последние два или три года, — все в конце концов и должно было привести к тому, чтобы в один нечаянный день автомобиль стал посредине двора…

Потом он слышал умиротворенные голоса, чирканье спичек (запах махорочного дыма долетал до его ноздрей), перханье, затем — плеск воды, уханье, фырканье, затем — короткое: «Привет. До завтра!» — и топот ног, устремленный к воротам, визг калитки. Он оставался в тишине. Прохлада обвевала его потное, разгоряченное тело. Ему мерещилась прохладная вода реки. Иногда, заперев калитку, он бежал на речку, вбегал и торопливо шел, толкая коленями мутную, тепловатую воду и падал в нее, не дойдя до глубины, резко окунался с головою — раз, другой, третий, четвертый и, дыша судорожно, спешил на берег.

Еще два или три часа, упиваясь уединенностью, в тиши и прохладе двора возился он с винтиками и гайками. Подняв голову, он вдруг видел ее. Она сидела на корточках, тихая, внимательная, и смотрела серьезно и терпеливо, даже не улыбаясь в ответ на его недоуменный сердитый взгляд.

— Ну как? — спрашивал он, склоняясь опять над брезентом, и слышал ее кроткий ответ:

— Ничего.

Он тут же забывал о ее присутствии, потом, вспомнив, спрашивал:

— Где вы теперь играете?

— На острове. Станем в кружок и играем.

— И мяч улетает в воду…

— Ага.

Проходило, наверно, полчаса.

— Кто вчера велосипед брал?

— Я, — отвечала она. — А что?

— Ничего.

Сумерки волновали его. С улицы слышалась гармошка, голоса девчат и парней. Он брал за углы брезент и, подняв, как за горлышко мешок, клал в кабину и захлопывал дверцу. Потом он брал камеру и направлялся в дом, чтобы клеить ее при свете лампы. Ее тихие, кроткие шаги преследовали его. «Я не хочу, чтобы она шла», — думал он. Но ничего ей не говорил, и она входила за ним в серый, пыльный, гулкий полумрак дома.

Она исчезала незаметно. Глянув туда, где она только что сидела, он просто не видел ее. Ему становилось скучно и одиноко. И тоскливо от мысли, что ей надоест когда-нибудь сидеть возле него…

Скоро ему понадобилось чинить рессору, и он отвез ее в мастерскую депо. Человек, который исполнял его заказы, болел. У Якуба оказалось два пустых дня. К усталости многодневной изнурительной работы присоединилась усталость пустых дней ожидания, и он почувствовал себя так скверно, так беспомощно и одиноко.

«Вот вчера ее не было, — думал он, сидя на крыльце, — и сегодня нет. Если и завтра не придет?..» Он вздрогнул на щелк калитки, но от волнения не мог подняться, только смотрел, как она вошла, закрыла калитку и двинулась туда, где стоял автомобиль и где сиживала она обычно, — тут он окликнул ее. И когда она остановилась и медленно повернулась, он уже бежал к ней.

Он обнял ее и почувствовал жутковатое восхищение. Он не отрываясь смотрел на нее, он как будто боялся, что стоит отвести глаза — и в следующую минуту она исчезнет. Не сразу он принял ее глаза, полные восторга, ошеломления,