надежный человек, — сказал отец, подразумевая скорее всего нахальство и плутоватость парня, который, будучи возницей, легко миновал бы разные препятствия, если бы их вздумали чинить соперники жениха. Конечно, все, в том числе и шапочник, не верили, что кто-то станет поперек пути Якуба — но раз так бывало исстари, уж лучше, если жениха повезет надежный человек.

И все-таки произошла заминка, когда к крыльцу подкатила повозка (это был обыкновенный ходок, узкий, слегка прогибающийся, с плетеным длинным коробом, поперек которого положена была доска, и на ней восседал маклер Харун, а чуть позади — тоже доска поперек — место для жениха). Мол, верно ли будет с чужим человеком отправлять жениха? Тут Якуб почти закричал:

— Ах, да черт побери, едем! Пусть Харун везет!..

И мясник Табрис, родной дядя Якуба, поставил на дно короба сундучок с подарками невесте, и Харун тронул вожжи. И вот они ехали. Спускалась ночь. Он сидел и усмехался. Раз положено ехать ночью, значит, он едет ночью, Харун так Харун, ему было наплевать, кто его везет — родственник ли невесты, или Харун, или мясник Табрис, или ямщик из хозяйства Хемета, или тряпичник — в конце концов все они родственники, все перемешалось, а если не перемешалась их кровь, то соединились интересы, каждый похож на другого так, как может быть похож один добытчик на другого.

Ему представилась картина последних дней: как родственники с обеих сторон решали вопрос о будущей свадьбе, загибали пальцы, считая будущих гостей, пекли, жарили, квасили, а он слонялся по двору, и никто его не замечал; потом отец запряг лошадь, сложил в короб караваи хлеба, гуся, мед, масло и чай, ведро водки и повез в дом будущего свата на свадебные расходы.

И о один из этих дней, говорят, отправились двое мужчин — по одному с каждой стороны — к невесте: спросить, согласна ли она выйти замуж за Якуба, сына шапочника. Ах, лицедеи проклятые, разве же вы не знаете, что она согласна! Ему было стыдно за всю эту кутерьму, за все эти сундучки и корзины с подарками и снедью, за то, что ей пришлось отвечать этим проклятым лицедеям: да, я согласна.

Он с ненавистью вспомнил, как отец сказал: «Я могу отказаться от услуг маклера Харуна…» И что же, хитрый и скаредный картузник, ты был бы счастлив, когда бы твой сын стал маклером, плодил детей и передал бы им свое жалкое ремесло?

— Ночь-то какая, — проговорил маклер Харун.

— Ты молчи, — хмуро сказал он. — Сиди, и чтобы я не слышал от тебя ни одного слова.

Маклер Харун замолк.

Хозяйки пекли хлебы. Печное тепло выливалось из окон в тепло улицы, и запах хлеба, и ноздреватость густозвездного неба наводили на мысль о желтом каравае. А еще из дворов пахло банным угарцем и березовыми вениками.

Ему вдруг захотелось есть. Он был так неприметен в предсвадебной суете, что его забывали позвать к столу. Он приоткрыл сундучок со снедью, нащупал там каравай и отломил от него увесистый кусок. И расхохотался. Обернувшегося к нему маклера Харуна он свирепо ткнул кулаком в спину.

…Чу! — кто это едет на широком фаэтоне, безмолвный и таинственный, в воровской тишине? Это жених едет в дом своей невесты и чует ноздрями запах банного угара и березовых веников. Сын знаменитого шапочника Заки направляется к дочери знаменитого лошадника Хемета. Да сохранит его господь от злых соперников!

Тут ветер метнулся из переулка, заполошился, воздеваясь к небу и припадая к чуткой земле. На окнах колыхнулись занавески, городочек замер в тревоге. Конь всхрапнул боязливо, сбился с ноги. Чьи это зрачки, яркие и алчные, в темной чащобе ночных теней? Не башибузуки ли, не соперники ли жениха замерли перед прыжком, несущим обиду и кровь?

Эх, полна повозка картузов и шапок, картузы и шапки, и сундук с монистом и ситцем, и корзина с пирогом, с гусем, с караваем хлеба — и все это везет сын шапочника Заки! Маклер Харун, гляди в оба, стань защитником жениха.

Зловещие тени метнулись на середину мостовой, блеснули белые лезвия кинжалов. Башибузуки грабастают картузы и шапки, пирога и гуся, связали жениха, закляпили рот маклеру Харуну. Теперь башибузукам остается только бежать на быстрых конях. Ан, коней-то и нет! То есть кони, конечно, есть, но все они принадлежат лошаднику Хемету — вся орава, все табуны коней принадлежат только лошаднику Хемету. Жалкие башибузуки!..

— Боже ты мой! — почти со стоном проговорил Якуб и почувствовал себя точно в капкане.

Этот городочек охватил его всеми своими щупальцами, он не отпустит его, сделает его маклером, или лошадником, или водовозом, или тряпичником. И детей его свяжет… Он обреченно смотрел вперед — там видна была скользящая, точно вплавь, сквозь темные струи ночи хребтина коняги.

Вдруг он увидел, что из переулка вышли двое и остановились.

— Эй, — сказал тот, что стоял ближе к повозке, — кто едет? Не Якуб ли?.. — Он узнал голос старшего из братьев Батуриных. — В Челябинске открыта летно-планерная станция, слышишь, Якуб?

— Привет, Якуб! — крикнул младший брат. — Мы едем в Челябинск!..

Он не успел ничего им сказать — повозка рванулась, его сильно откачнуло назад и вбок, и последней оглядкой он успел ухватить заплечные мешки на спинах братьев Батуриных. А потом было грохотище колес, млечное скоротечное полыхание пыли, освещенной из окон, визг лошади, победоносный вопль маклера Харуна, пока, наконец, он не сообразил дернуть того за шиворот. Падая к нему, натягивая сильно вожжи, маклер Харун обернул к нему восторженное, дикое лицо и прокричал:

— Да если бы они и бревно поперек дороги положили, я и тогда бы проскочил. А теперь уж не догонят, теперь уж я в целости доставлю, но-о-о!

— Дурак! — смачно сказал Якуб, и тут в ноздри ему ударил терпкий запах банного угара и березовых веников. Они подъезжали к дому лошадника Хемета. Здесь его ждала баня.

В четкой раме ворот он увидел двор, безмолвный и безлюдный, но затаивший в каждом закоулочке намек на великолепное таинство, стыд и ожидание, любопытство и благословение, обещание покоя и блага под сенью неумирающего неба, почтившего и этот дворик честью покрыть звездным сводом, под которым совершается все зло и все добро на свете.

Они подкатили к самому крыльцу, он сошел с повозки и, не оглядываясь на сундуки в коробе, пошел вперед, машинально занося ноги на ступеньки. То ли кто-то подвел его к комнатке, то ли сам он нашел ее. У дверцы ее стоял подросток, вытянув худую шею, прямо глядя на него черными глазенками, полными восторга, торжества неуступчивости, какой-то лихой поверхностной враждебности, которая — и