«Потому что ты бестолочь, – услышал он своего отца. – С самого рождения».

На самом деле он понимал, что что-то не так, но страх ослушаться отца был сильнее, потому он взял пикап и уехал к Веллману. Но дело не только в этом, и он сам все понимал. Еще ему так хотелось снова увидеть девушку, что подвело чутье, не дало остаться со стариком.

А теперь отец мертв.

За спиной открылась дверь в спальню. Он обернулся и увидел в дверном проеме смутный силуэт мужчины, который жил с его второй мамой. Его глаза были темными провалами во мраке. Какое-то время он мялся, глядя на Пита, затем медленно вошел в комнату, прикрыв за собой дверь, но не до конца. Тихо пересек комнату, встал у софы, где сидел Пит, и посмотрел на него.

– Чего не спишь? – прошептал Уэйн.

– Шум разбудил, – прошептал в ответ Пит.

Уэйн бросил взгляд на окно, кивнул в его сторону.

– Эти мужики?

– Наверно, – пожал плечами Пит.

– Ты про них забудь, слышишь?

В его голосе звучала резкость, которая не понравилась Питу, так что он кивнул. Он знал, что нехорошо судить человека, которого едва знаешь, но ничего не мог с собой поделать. Уэйн сидел за рулем машины, которая увезла мать из его жизни много лет назад, и из-за боли, связанной с этим воспоминанием, он мог думать о нем только как о злодее. А теперь его интонация – заговорщицкая, какая-то угрожающая, – лишь усиливала неприязнь Пита.

– Я просто схожу прогуляться. Воздухом подышать.

И снова Пит кивнул.

– Если проснется Луиза, скажи, что мне не спалось, и я пошел в круглосуточный за сигаретами, – он поднялся, но не сводил с Пита глаз. – Я скоро.

Любопытство, как это часто бывало, одолело Пита, и он спросил, хотя знал, что лучше промолчать:

– А куда ты на самом деле?

– Не твое дело, пацан.

Уэйн посмотрел на него еще, но потом с улицы снова донеслись голоса, и, словно повинуясь зову, Уэйн вздохнул и направился к дверям.

– Не забывай, что я сказал, – бросил он Питу и вышел из квартиры.

Пока шаги Уэйна отдавались эхом в подъезде, Пит повернулся к окну и прислушался к голосам внизу.

Пока Седой Папа смотрел в стену, на горизонте перекатывался далекий гром. Перед ним стояла треснувшая кружка с грязно-бурой жидкостью, которую он не смог опознать, хотя запахом она напоминала воду из толчка. Он ее отодвинул и посмотрел на стену. Смотреть было не на что – только паутина и отслаивающаяся краска. Иеремия Кралл не заботился о декоре, хотя и прожил тут много лет. Все было покрыто толстым слоем пыли. В каменном камине не было ничего, кроме савана паутины, усеянной мелкими коричневыми паучьими яйцами. Всюду валялись разбросанные деревянные обломки, словно вместо того, чтобы ходить за хворостом в лес, Кралл ломал мебель, пожалев только покосившийся стол и два шатких стула. Он был умелым охотником и охотился часто, но в хижине не было ни трофеев, ни шкур, ни звериных голов. Его жилая комната была просто комнатой, где живут, – не больше и не меньше. И все же Папа жалел, что ему не на что было положить глаз, кроме грязной поверхности стола и осыпающейся стены, потому что – хотя позже им, возможно, придется здесь жить – пока он пришел говорить о смерти, причем той, которую Кралл вряд ли примет легко.

Он взглянул на свои пальцы, слабые алые пятна на коже. Казалось, у него всегда была кровь на руках, как бы часто и усердно он их не отмывал. Ему хотелось верить, что это знак свыше – что-то вроде стигматы, – что он исполняет божью волю, и исполняет хорошо. Это вдохновило бы Папу, хотя втайне он мечтал о более заметном одобрении его праведности, чем двусмысленные ржавые пятна на коже, какой-то уверенности, что жизнь на службе Господа не будет прожита в тщете, что в конце концов Люди Мира потерпят поражение.

– Дай мне сил, – прошептал он.

В детстве он ставил под вопрос существование Бога, полагая, что одной красоты мира для доказательства мало; должно быть что-то еще, что-то большее. Что-то, к чему ребенок мог обратиться за утешением, за надеждой, ибо в его мире не было красоты, особенно когда мать бралась за старый ремень из-за того, что он смел сомневаться в Господе. Она наказывала его, а потом заставляла молиться о прощении. Через какое-то время ему стало казаться, что этот горячий шепот в темноте и есть наказание за простое выражение любопытства, и потому приучился ненавидеть Бога, которому адресовал молитвы.

Но однажды ночью все изменилось.

Ему еще не было одиннадцати, а он научился не задавать вопросы вслух – его сомнения стали тайным бунтом против матери, из-за которой религия ассоциировалась с болью. Но одно неверие не сгладило страданий. Их в полной мере обеспечивал городской парень матери, и вдвоем они представляли для мальчика настоящий образ ада.

В ту ночь в начале лета, пока он лежал в постели, крепко зажмурив глаза, с бегущими по щекам слезами, пока горели и ныли раны от ремня, но не так сильно, как движения пыхтящего пьяницы, лежащего на нем, что-то случилось. Особенно резкий толчок прострелил его красной болью. Он охнул, содрогнулся и открыл глаза.

И увидел свет, и в нем были ангелы, благоухающие в переливающихся кисейных рубищах, не сковывающих крылья, которыми они били в воздухе и обвевали его. Их волосы были словно изо льда, глаза – жидко-голубые, и в них он увидел ответ на вопросы, на которые отказывалась отвечать мать. Внезапно на волнах моря боли, которые несли к берегам прозрения, он понял, почему она не могла удовлетворить его любопытства: она боялась силы, которой мог наделить его Господь, если сочтет достойным.

Она боялась гнева божьего.

Боль сошла на нет, стала глухим пульсом, бьющимся одновременно с заходящимся сердцем, и когда свет погас, растворился в стенах, он ощутил непередаваемую тоску.

Но он уже повидал достаточно.

В той самой комнате, залитый чужим потом, в удушающей вони алкоголя, пока над его раскинувшимся телом шипел ругательства хахаль матери, он обрел Бога – или, вернее, Бог нашел его и наделил великим даром, который он тут же применил.

К удивлению мужчины, мальчик поднялся с ложа его мучений с грубым самодельным охотничьим ножом, крепко сжатым в руке, и огнем в душе. Он помнил дни, когда мастерил этот нож, но не помнил, чтобы прятал его под матрасом. Но это было не важно, ведь, хоть ангелы вроде покинули его, он по-прежнему слышал их пение и совет сделать то, что нужно сделать, пока не стало поздно.

– А ну, лег назад, – скомандовал мужчина и угостил его суровой пощечиной.

Убей его, возопили ангелы, и мальчик подчинился, заслужив свободу всего несколькими короткими ударами по лицу, шее и паху мужчины. А когда все было кончено, он возрыдал, но не из-за павшего городского пришельца и не из-за матери, которая вбежала в комнату – привлеченная необычными звуками, которые привыкла не замечать, – и прямиком на его нож. Нет. Теперь они отправились в Ад, где им давно было уготовано место.