Возрыдал он от радости.

Бог ответил.

Бог спас его, и когда он собрал вещи и ушел в ночь, звезды стали Его очами, ветер – Его шепотом, и он наконец увидел в мире красоту, в которую раньше не верил. Он переродился, как перерождаются все блудные души – или гибнут в мучениях.

Но сидя за покосившимся столом и глядя на пятна, которые могли оказаться лишь ржавчиной или въевшейся грязью, он осознал, что с самого побега девушки стало просачиваться, заслоняя свет, горящий в сердце, то сомнение, что глодало его в детстве. Многие годы после перерождения он жил с земли, как завещал Господь, и учил тому же свою родную кровь. Они вели скромную жизнь, тихую и укромную.

И на каждом шагу их испытывали – если не развращенные души, которые стремились их уничтожить, то сам Господь, который наводил порчу на урожай, загрязнял воду или насылал могучие шквалы, чтобы снести их домишко. Папа решил истолковать эти знамения как наказание за какое-то прегрешение, о котором они сами еще не знали, – малейшие проступки, которые уводят с избранной тропы без ведома человека. Возможно, за брань или пристрастие к выпивке, или за то, чем они любили заниматься с Лежачей Мамой славными летними вечерами, пока детишки играли в лесу. Может, они расхолаживались и были недостаточно бдительны или расторопны на охоте. Он не знал, но утраивал свои усилия. Строже обращался с детьми и, хотя был привязан к Маме, больше не смел с ней возлечь. Взамен он сидел с ней и разговаривал или читал Библию. Каждое утро на рассвете семья собиралась в ее комнате и молилась до полудня, а позже – до ночи. Он сказал детям, что больше они не станут ждать, пока странники забредут на их территорию. Они расширят охотничьи угодья, будут ловить грешников на дорогах.

Какое-то время казалось, что его служба вознаграждается.

Затем против него обратилась дочь, его собственная плоть и кровь, и ему против воли пришлось принести ее в жертву, чтобы умилостивить Бога, которому он поклонялся, но и которого страшился. Он оплакал ее, но еще больше был его ужас, что Люди Мира смогли заразить своей болезнью одного из родных. Так что они не съели ее, ибо ее плоть была осквернена.

С той поры он заставлял детей перед сном мыться в обжигающе горячей святой воде, затем безжалостно оттираться металлической мочалкой. Болезни, бушующие во внешнем мире, могли передаться им по воздуху, говорил он, ибо когда больные дышат, скверна распространяется. Если бы один из них умер, они бы съели его, чтобы сохранить и удвоить свою силу, как Папу научил старик, с которым он познакомился и подружился на тропе лесорубов во время своих юношеских странствий. Старик отвел его в хижину в Аппалачах, где и умер, но прежде передал впечатлительному мальчику свою мудрость. «Ешь плоть и пей мозг, – говорил он, – если хочешь знать все, что знаю я».

Вслед за ним и дети научились видеть в Людях Мира, этих койотах, посланцев ада, которые отравляют все, к чему прикоснутся. Он рассказывал, что сама земля, по которой ходят эти существа, чернеет под их ногами. Он надзирал за молитвами детей, а часто и за сном, периодически проверяя, не трогают ли они себя или друг друга. Если трогали, даже во сне, он вытаскивал их из постели и жестоко избивал, сопровождая удары цитатами из Библии, чтобы они понимали, что натворили и почему наказание необходимо.

На год он перевел внимание от внешнего мира и его опасностей на собственный дом и потенциальное зло, что висело тучей над родными. Наказанием стала боль. За проступки расплачивались кровью. Только так и не иначе. Дети боялись его не меньше, чем самого Бога.

А он – хоть никогда не признавался вслух, даже Маме – боялся Люка, которого застал за сношениями с сестрой. Сколько яда она успела влить в его душу?

Ночью, в тиши, он искал совета Мамы. Она была его единственным утешением в мире, который всеми фибрами мечтал их уничтожить. Она выслушивала его тревоги в своей вечно легкой манере, вопреки растущему весу тела и первым очевидным признакам, что послушание не защитило ее от божьего гнева. Она страдала от ломоты суставов, пронзительной боли в груди (Папа боялся, что этим Бог напоминает ему о ночи, когда он обрел веру) и летаргии. Затем появились пролежни, сыпи, страшные рубцы на спине, похожие на раны от ремня.

– Вот что бывает, если лежмя лежать, – говорила она ему. – Наверно, так вот Бог нас поучает, что нельзя быть всем довольным. Нужно стараться, пока не будешь так близок к Нему, как тока возможно на этом свете.

Он задумался над ее словами, затем наклонился, прижавшись губами к ее уху, и прошептал: «А если я не могу?» – так тихо, как только мог, хотя знал, что от Всемогущего Господа секретов быть не может.

Мама закрыла глаза и покачала головой.

– Сдаться, когда тебя благословил Его свет, – уже грех, – сказала она. – Помолись со мной и забудь про свои немощи, пока не пришлось за них расплачиваться.

Но расплачиваться пришлось. Его дочь умерла, грешница сбежала от них, а Люка отравили. Остальным пришлось сниматься с места, искать человека, которого Папа ненавидел, в надежде, что он подарит им убежище.

* * *

Прошел час, прежде чем дверь распахнулась, и в хижину протопал Иеремия Кралл. Его огромное брюхо теснилось под клетчатой рубашкой лесоруба, рукава были закатаны по локоть, обнажая мясистые предплечья, темные от жесткого волоса. Выцветшие джинсы были заляпаны грязью и кровью. Огромные башмаки с развязанными шнурками оставляли темные следы на полу.

Папа поднялся и приветственно кивнул.

В тусклом свете от голой лампочки Кралл смерил его взглядом, словно змею, и сплюнул на пол струйку табака. Его глаза были цвета старой коры и поблескивали из небольшой прогалины в дебрях темно-каштановых волос, удушающих голову и лицо.

Когда они подъехали, Кралл как раз уходил. Он даже не удостоил их взглядом, но кивнул на хижину, что Папа воспринял как приглашение подождать. Теперь он надеялся, что не ошибся.

– Что в машине? – спросил Кралл и скинул с плеча холщовый мешок. Тот был перехвачен грязным тросом. На пол он упал с глухим стуком, словно много весил. Его дно потемнело от крови.

Папа открыл рот, но Кралл перебил.

– Выводок свой приволок, торчат там, как свиньи, которых молотом по голове угостили. Брезент какой-то в кузове. Подарок мне привез, что ли?

И снова Папа начал говорить, но заставил себя подождать. Выпалить, что единственная связь Кралла с внешним миром умерла, – не лучшее начало беседы. Особенно если учесть, где он жил. Хижина стояла в тени горы Худ, минимум в полудне езды от ближайшего городка. Медвежий угол, но это устраивало Кралла, особенно после того как он голыми руками забил до смерти трех мужчин, которые в шутку назвали его вралем, когда он заявил, что однажды убил оленя ростом с себя. При наглости Кралла одни убийства не сподвигли бы его к добровольному изгнанию, зато сподвигло то, что одна из жертв оказалась братом местного шерифа.

– Нам нужно где-то недолго перебыть, – сказал Папа и вернулся на стул, решив, что если расслабится, Кралл последует его примеру.