каменюку, с выбитыми и там символами, и положил его в центр рисунка.

– Так, давай ложись на алтарь, Люсь, – велел он мне, – только аккуратненько, не сотри ничего.

“Ложись на алтарь” как-то стремненько прозвучало. Я с сомнением посмотрела на все это, но спорить не стала. Легла как велено и передернулась от сквозняка, поерзала, устраивая затылок поудобнее на камне.

– Только давайте побыстрее, а то я воспаление легких подхвачу, – проворчала, чтобы хоть уж совсем не ощущать себя скотиной бессовестной, которой что скомандовали, то она и делает.

Под бормотание Данилы мои старшие родственницы и он сам по очереди порезали себе пальцы, накапали крови в одно каменное блюдце, что тоже появилось из недр сумки ведьмака, как и причудливый кинжал для самого членовредительства. Лукин стал все перемешивать указательным пальцем, бормоча “с кровью рода свою кровь мешаю, воедино сливаю, частью рода себя нарекаю (тут бабуля чуть подпортила торжественность момента, покачав головой и громко хмыкнув, и поглядела на Данилу с каким-то недобрым весельем), служить-оберегать его дщерь, силой избранную, всему роду обещаю”.

В этот момент действо наконец стало обретать магическую окраску в виде лилового, гипнотически притягивающего взгляд свечения из плошки с кровью.

– Принимает ли род меня и мои клятвы? – обратился торжественно ведьмак к моим.

– Принимаем, – ответили в унисон они, и продолжила одна бабуля, – Обещаешь ли ты, сил и жизни не жалеючи, помочь дщери рода твоего нового обрести всю силу?

Данила застыл, явно опешив, переводя взгляд с лица бабули на плошку, свечение над которой быстро меняло цвет. С лилового на бирюзовый.

– Ну же, ведьмак, время уходит!

Время уходит, и опять я не понимаю, что происходит.

– Обещаю, – выдавил из себя наконец Лукин, но явно через силу, опустился перед бабулей на колени и вытянул каменное блюдце в двух ладонях чашей перед собой.

Бабушка макнула палец в кровь и что-то начертила у него на лбу. Потом ее сменила мама. Лукин поднялся и подошел ко мне. Знак в виде волнистой причудливой линии в круге сиял на его лбу. Вот только в отличии от сияния в плошке был он все же лиловым. Данила встал снова на колени надо мной и, склонившись, провещал:

– Стань мостом, силой избранная, слей воедино.

И теперь он уже начертил у меня на лбу что-то, и, судя по видимому свечению, его знак на мне тоже был лиловым.

Я только и успела подумать, что, может быть, должна что-то сделать или сказать, как он наклонился и коснулся моих губ своими. Полыхнуло так, что я ослепла на несколько секунд, накатила волна жара.

– Защиту прими, покорность покажи! – услышала я, моргая беспомощно сквозь эти жару и сияние. – Контроль над силой отныне и на полный год день в день отдай!

И тут уже за горячей волной через меня промчалась холодная, которая ощущалась как благодать. Из груди вырвался долгий опустошающий выдох, и накрыло таким огромным облегчением, что захотелось застонать от него в голос.

– Люся, сосредоточься, – приказал Данила мне и поставил блюдце с кровью на грудь, сцапал мою кисть и палец пронзило болью. – Повтори на мне знак своих старших.

Я, часто моргая, на ощупь ткнула пальцем в кровь и сделала, что велел. Нанесла слой бирюзового поверх лилового. Снова полыхнуло, и когда в глазах прояснилось, то следов чуждого цвета, каким ощущался лиловый, не осталось. И на этот раз долгий выдох практически мне в губы родился в груди Данилы. А мне вдруг иррационально сильно, чуть ли не до отчаяния захотелось повторения того потрясающего полусонного поцелуя. Даже потянулась к нему, забывая вмиг, где я, что происходит, и кто станет свидетелем, но тут ведьмак завалился рядом со мной на бок, и его заколотило в жутких конвульсиях.

С криком я в ужасе подорвалась с пола и кинулась к нему.

– Помогите! – вскинула я голову, глядя на родных.

Мама смотрела на происходящие полными ужаса и шока глазами, закрыв себе рот ладонью, а вот бабушка была спокойна.

– Он сам себя перехитрил, Люсенька. Захотел одним обрядом и частью рода нашего стать, и бремя силы с тобой разделить, да себе подчинить. А то и не сила еще тебе выпавшая даже, а только всполох ее освободившийся. Теперь сам должен справиться и с этим и помочь тебе саму силу заполучить. Или выпьет она его же первого, раз в опекуны и защитители он тебе вызвался.

– Ну почему ты не сказала сразу! – возмутилась я, обхватывая голову ведьмака и прижимая ее к своему животу, чтобы уберечь от ударов об пол. Страшно, как же мне сейчас стало страшно. От мысли, что вот сейчас он умрет, исчезнет, а я как же… От незнакомой, ледяной жесткости, что излучалась сейчас от родного человека, чего от нее сроду не видала.

– Мне о тебе, своей крови, в первую очередь думать надо, – нисколько не смягчившись, продолжила бабуля. – А он сам вызвался, больше могущества вожделел, а ничего даром не бывает, Люсенька. Пожелал он из наученного родовым обратиться – теперь пусть платит. Он тебе знания, помощь и защиту, а мы ему и потомству – силу рода исконную, какой ему и за сто жизней не набрать самому было.

– Господи, ну что же вы все такие… – У меня брызнули слезы от осознания, как же жесток этот мир подлунных.

– Тихо, василек! – прохрипел Данила, которого колотить стало все меньше. – Справедливо все.

Он схватил мою руку и вернул к себе на щеку. Зыркнул так снизу вверх… меня и так-то расшатало всю от происходящего, а тут и он еще с этим взглядом каким-то лихорадочным, говорящим, как если бы сейчас нечто такое архиважное между нами происходит, а я из-за психа не понимаю. Господи, я когда-нибудь вернусь в простую человеческую реальность, где принято говорить с друг другом, если хочешь быть услышанным и верно понятым? И где у меня было хоть какое-то право руководить событиями в своей жизни, а не ощущать себя мелкой щепкой, которую несет туда, куда решат свернуть чужие потоки.

– Да ну вас с такой зверской справедливостью!

Я сорвалась с места и метнулась к крану. Отвернула вентиль на всю и сунула ладони