И в этот момент я поняла, что я снова беременна.

Сережа, разумеется, был счастлив. Он любил меня – я это знала и чувствовала. Но еще больше, чем меня, мне кажется, он любил моего старшего сына. И даже рождение второго сына, его кровного, не изменило ситуации. И это, кстати, все понимали – и я, и оба сына.

Мы жили вроде бы неплохо. Сережа не обижал меня ни единым словом, был нежен, ласков, внимателен. Но он не работал. Точнее – работал не всегда. Он с удовольствием сидел дома, возился с мальчишками и ждал меня с работы.

Денег не хватало. Муж приносил копейки, у нас двое детей, и на что жить, было непонятно. К тому же работу мне приходилось искать с таким графиком, чтобы побольше проводить времени с детьми.

Соседка Надюшка устроила меня в кожвендиспансер.

– Работы на пару часов, и все, ты свободна! Беги к своим пацанам!

Карьера в диспансере началась с вивария с кроликами. Потом пошла вверх – я стала работать в лаборатории. Дело было нехитрое – поставить подносы с анализами крови в специальный шкаф и включить программу. Плохой анализ был виден сразу, о чем тут же следовало доложить.

Дружила я с Верой Ивановной, врачом диспансера, принимавшей мазки, которые сдавали преподаватели, воспитатели детских садов и продавцы магазинов.

Утром звонок:

– Леночка! Я тут за сапогами застряла! Начни, дорогая, прием! Я примчусь через час, честное слово!

Выглядываю в коридор, как назло, народу полно! Боже, что делать? Да нет, я, конечно же, ловкая. Смелая. Наблюдательная. Сколько раз ассистировала Вере Ивановне! Но брать мазки самостоятельно, даже без пригляда врача? Да нет, не смогу! А очередь начинает бурчать, люди торопятся на работу. Поминутно заглядывают в дверь: «Девушка! Скоро?»

А Веры Ивановны нет! Ну что ж! Начинаю прием. Очень волнуюсь, а потому делаю все очень осторожно и аккуратно. Удивленные женщины горячо мне благодарны, говорят комплименты: «Руки у вас золотые!»

Можно выдохнуть. И тут… В кабинет зашел мужчина. Молодой, интересный, по выправке видно – военный. Я снова онемела от страха. Для того чтобы взять мазок у мужчины, петлю, ложку Фолькмана, нужно сначала прокалить на спиртовке, а потом притушить в дистиллированной воде, и после этого можно приступить. От ужаса и страха я долго держала петлю над спиртовкой. Та раскалилась до огненно-малинового цвета. Я тянула время. Мужчина смотрел на мои действия глазами, полными ужаса. Наконец я вытащила петлю, чтобы притушить ее в колбе с водой, но не успела – с глухим, но отчетливым стуком бедолага хлопнулся в обморок, со всей высоты своего немалого роста. И так лежал бездыханно, перекрывая дверной проход своим мощным туловищем.

И в это время распахнулась дверь, и на пороге возникла запыхавшаяся Вера Ивановна с обувной коробкой в руках. Повисла долгая пауза, потом раздался ее гробовой голос:

– У тебя что, Лена, труп? Что ты с ним сделала, Лена?

– По-моему, два трупа, – еле слышно ответила я, чувствуя, что вот-вот грохнусь рядом с пациентом.

Мужчину того я пару раз встречала на улице – шел он с женой и всегда отворачивался, делал вид, что мы незнакомы.

Следующая моя подработка была в типографии. Находилась она на Щипке, именно там гениальный Андрей Тарковский снимал свой фильм «Зеркало».

Прелесть моей работы заключалась в том, что она была ночная. Но – каждую ночь. В огромном цеху, где печатали брошюры и детские книги, стояли высоченные станки. Бумажные листы с четырех сторон обрубались, и обрезки падали на пол. К вечеру весь огромный цех был завален резаной бумагой. Что должна была делать уборщица? Смести весь этот мусор на середину цеха и собрать его в огромное полотно из брезентовой ткани, потом затянуть углы полотна и допереть этот мешок – килограммов сто тридцать – по лестнице вниз, а уж потом на улицу, на помойку. Цехов у меня было три да плюс три комнаты администрации. И все это – за семьдесят пять рублей! Повторяю – каждую ночь! В старинном здании типографии красивые ажурные винтовые лестницы, по которым я и тащу свой брезент с третьего этажа – лифт на ночь выключен.

И вот однажды брезент открылся и… Вся эта гора, эта огромная куча обрезков, медленно кружа и вращаясь, словно снежинки, падала и сыпалась вниз.

Я стояла на середине лестницы, зачарованно следя за полетом «снежинок», и отчетливо понимала, что я погибла! На часах шесть утра. Рабочий день начнется в восемь. Собрать весь этот ужас мне одной не под силу. Ни за что и никогда. И снежинки летели, кружили в тихом вальсе, застревали на светильниках, подоконниках, ажурной решетке, прилипали к кафельной плитке. А я все стояла и стояла. И плакала, и жалела себя. Несчастная я.

Потом, конечно, спохватилась – и бегом к тете Дусе, вахтерше. Та ошеломленно терла глаза, плохо меня понимая, и, наконец, побежала вслед за мной, по дороге кряхтя и ойкая:

– Что ж делать-то, девка? Уволют ведь нас!

Когда ее взору предстала вся картина, тетя Дуся, закрыв ладонью рот, принялась рыдать, но потом взяла себя в руки и велела:

– Беги за подмогой. Вдвоем нам не справиться!

И я побежала домой, за мужем. Мы оставили двоих маленьких детей одних и по дороге прихватили еще соседку Таню. Времени у нас почти не осталось, но успели все собрать, все вынести, и тут Танечка мне говорит:

– Лен! А ты что, убираешь три цеха? Да еще и администрацию?

Я кивнула:

– Ну да!

– И все это, – Танечкин голос звучал зловещим шепотом, – за одну ставку? За семьдесят пять рублей?

Я снова кивнула.

– Лена! – не своим голосом произнесла соседка. – Тебя обманули! Здесь три ставки, Лена! Три ставки по семьдесят пять! Тебе должны платить двести двадцать пять рублей! И ни копейкой меньше! Ты меня поняла?

Я плюхнулась на ступеньку и начала реветь. И за что мне все это? За что? К слову сказать, отпахала я там на ставку почти восемь месяцев.

Долго я приходила в себя. Все думала о той женщине, что меня приняла и показала весь фронт работы. Была она немолода, рассказывала, что у нее дочка, моя ровесница. Жалела меня.

Я же себя больше жалеть не могла – снова было совсем плохо с деньгами, снова надо было кормить детей. И я снова устраиваюсь на работу в мастерскую по ремонту тонометров.

Мы доливали ртуть, подкручивали, меняли резиновые шланги – словом, чинили и регулировали приборы. Очереди к нам выстраивались колоссальные – на весь город одна мастерская. И вот однажды мы услышали в коридоре шорох и волнение. Я вышла. Какая-то бойкая женщина шепнула мне, что в очереди сидит космонавт Алексей Леонов. Сам, представляете? «Сам» сидел тихо и скромно. Очередь загудела погромче и предложила герою пройти вперед. Космонавт вежливо отказался, продолжив ждать свою очередь. Войдя в кабинет, он внимательно посмотрел на меня и спросил: