не выпуская их из поля зрения, и опять из гостиной замечаешь, как густой текст всплывает на бумажную поверхность и отвердевает на ней, но, конечно, не можешь даже понять, что там за алфавит. Мать, кажется, обращает внимание на твои перебежки, и ты сворачиваешь опыт, пряча бумагу в шкаф; ты думаешь занять у кого-нибудь из друзей цифровую камеру, чтобы поймать всплывающие слова, но уже скоро отказываешься от этой идеи, понимая, что такое читерство вряд ли даст сколько-либо приемлемый результат; очевидно, тебе нужно подступаться к ним понемногу, как бы приучая их к себе, и со временем (очевидно, нескоро, но все же) ты добьешься того, что они не исчезнут, когда ты будешь находиться к ним достаточно близко, чтобы прочесть. Так что вместо дружеской камеры ты занимаешь у деда плотницкий метр и начинаешь протяженный челлендж: когда мать вырубается днем, ты раскладываешь листы на полу, четыре на три, и, придавив гантелей край метра, вытягиваешь его через гостиную в кухню; измерения ты, за неимением лучшего, заносишь в едва начатый в восьмом классе блокнот с далматинцами: в первые две с половиной недели наблюдений текст остается стабилен на расстоянии в четыреста двадцать один сантиметр, после чего случается внезапный рывок до четырехсот четырнадцати, отчего у тебя буквально захватывает дух (остается, конечно, неизвестно, не всплывает ли там каждый раз что-то новое, так что ты рискуешь никогда не прочесть упускаемое вот именно сейчас, но это уже следующий вопрос). Увлеченный этой охотой, ты и в непреходящем ночном шуме начинаешь ловить подобия слов, и хотя это кажется еще труднее, чем подкрадываться к бумаге, ты не хочешь сдаваться сразу и к октябрю записываешь в тот же блокнот несколько слогов, от неуверенности прибегая к латинице: aba/ada, fa/fav, kvo/kfo и еще кое-что; это вроде бы требует привлечения уничтожителя, которого все же не выгнали с иняза после первого курса, но ты вспоминаешь, как сам просил не впутывать его ни в какие дела. Вечера у подруги прекращаются как-то сами собой, дело не в том, что вы поклеили все обои и собрали всю мебель: ты сказал бы скорее, что та воздушная защита, которой тебя наградили уже больше двух лет назад, теперь начала работать против нее: вы по-прежнему можете встать или лечь вместе, раздеться и сделать друг с другом что хочется, и все это будет так, как будто вы находитесь в разных городах: стремясь преодолеть это чувство, ты сгребаешь ее с такой силой, что она всхлипывает и негромко жалуется, хотя и не просит тебя прекратить, и в том, как звучит ее придавленный возглас, ты угадываешь ту самую жалобу, что впервые слышал с балкона осенними ночами ноль пятого: сперва ты отказываешься в это верить и становишься с ней еще неистовей, почти готовый заставить ее честно кричать от боли, но только не так: ты заламываешь ей обе руки, тянешь за волосы и, навалясь, стискиваешь ее маленькие плечи между своими, и в ответ раздается все тот же звук, заставляющий тебя холодеть, но все-таки не заставляющий остановиться сейчас же. В один из вечеров, стирая свои следы с ее золотой груди, ты говоришь, что тебе нравится, как она реагирует на твои болевые приемы, и она отвечает: а мне нет; то есть мне больше не нужно так делать, спрашиваешь ты, еще надеясь, что она имеет в виду именно это; нет, говорит она, ты можешь делать что хочешь, я со временем разберусь, как мне с этим справляться. Вы умолкаете оба, каждый в своем городе, и потом по пути домой, под тяжелым холодным дождем, ты думаешь, что вам будет лучше вернуться в режим переписки: во-первых, он точно больше подходит живущим в разных городах, а во-вторых, ты не настроен однажды услышать от нее то, что записано в твоем блокноте с далматинцами, не говоря уже о том доносившемся из Электростали металлическом плаче. Когда ты заходишь в квартиру, мать уже спит перед телевизором: ты так устал, что не пытаешься перенести ее на кровать, и утром она отказывается говорить с тобой, по-видимому, считая тебя предателем; пусть вы с ней и так говорите немного, но этот разлад действует на тебя чуть ли не жестче вчерашнего: снедаемый тоской, ты впервые со дня обретения клипсы хочешь, чтобы скорей настала новая ночь, где ты выйдешь на балкон и станешь примерно выслушивать мокрую подмосковную тьму сколько тебе будет угодно: кажется, у тебя совсем не остается сил и настроя на какие бы то ни было дневные дела, и хорошо, что новая зима уже совсем близко.

Несколько ночей подряд ты предельно внимателен во время своих балконных бдений, и твой ночной словарь прирастает десятком записей; в то же время тебе удается еще сократить расстояние до скрывающегося текста: между ним и тобой остается четыреста девять сантиметров, и тебе уже начинает подчас казаться, что ты различаешь как минимум заглавные буквы, но это, конечно же, чепуха, реникса. В один полный дождя выходной уничтожитель приносит тебе свои рассказы, распечатанные один алым, другой голубым, третий зеленым, а четвертый оранжевым шрифтом: читать такое лишь немногим сподручнее, и все же за два вечера ты одолеваешь эти пустяки и напоследок решаешь проверить, как поведут себя твои и уничтожителевы листы, если смешать их: ты выкладываешь их на пол в шахматном порядке и отходишь подальше, но твой текст отказывается всплывать рядом с чужим: ты пробуешь разные комбинации, включаешь и выключаешь свет, пусто щелкаешь клипсой, и все бесполезно; наконец ты прячешь свои листы на полку, а цветные рассказы в стол (один из них явно написан с тебя, но очень глупо) и забываешь об этом. Через неделю уничтожитель приходит забрать распечатки, чтобы подсунуть их кому-то еще, ты лезешь в стол и видишь там свои, а не его листы: замешкавшись, ты говоришь ему, ждущему в прихожей, что все-таки хотел бы оставить их себе, и он смеется в ответ, уверенный, что ты взял и выбросил их, не читая: это несправедливо, и у тебя не получается посмеяться вместе с ним; задетый его нечуткостью (все-таки ты два вечера ломал себе глаза), ты открываешь книжный шкаф и достаешь с полки его чертовы распечатки, но все же держишь их в руках еще некоторое время, чтобы убедиться, что это именно они: бумага ведет себя будто бы обыкновенно, и ты с кривой улыбкой передаешь ее уничтожителю, уже расстегнувшему рюкзак. Вы ненадолго спускаетесь наружу, у стадиона поворачиваете в сторону леса, навстречу жидким, как по стеклу