нем оказывается видна овальная проплешина, черная среди белых завалов. Здесь волна снова задерживается, и ты с волнением смотришь, как это пятно черноты слабо, но неуклонно повертывается на месте, словно бы зарываясь при этом вглубь; непрошеное это зрелище тревожит тебя, и ты начинаешь загребать влево, к бесприютным огням рыбокомбината, но тебя упоительно плавно толкает обратно: видимо, требуется, чтобы ты досмотрел до последнего, и, оставив сопротивляться, ты безруко повисаешь над ворочающимся и ворчащим пятном. Вид его в целом так отвратителен, что ты пытаешься отвести взгляд куда угодно: с высоты прекрасно видны колокольня в Успенске и желтые прожектора автоколонны, но через полминуты такого увиливания тебя опускает пониже, вплотную к вершинам деревьев: пятно успело еще больше просесть, издаваемый же им звук не похож ни на что из слышанного тобой в прежние ночи: по-хорошему, это не более чем старческое плямканье, нарочно ускоренное для еще большего отвращения; ты решаешь слушать и смотреть терпеливо, считая, что этим испытывается твоя готовность идти до конца, и тогда тебе становится легче, тревога стихает: даже когда тебя опускает еще ниже и до ерзающей ямы остается всего метров пять, ты думаешь о том, что уничтожитель совсем не имеет потребности остановить свое скольжение по этой земле, с тем чтобы вглядеться в нее хоть с ничтожной крупицей недоверия в уме, а ты, напротив, хотел бы иметь хоть немного его безалаберности, толику непонимания; ты представляешь его спящим сейчас в своей комнате, видишь его вытянутое, недоброе во сне лицо и волосы, которые давно нужно постричь: этот человек никогда не сделает кого-либо счастливым, думаешь ты, но сам будет счастлив нередко; и если бы ты даже мог, то не отобрал бы у него и самой малой доли его прекрасного невежества, чтобы не помешать этому.

В апреле мама на две недели скрывается в наркологическом корпусе ДОМЪ 3, и ты сперва не знаешь, как распорядиться этой свободой: записать с уничтожителем клип на его «сайбершот», перечесть «Розу Мира» и сделать выписки или походить в спортзал, до обеда администрируемый товаркой-вечерницей, имеющей, не исключено, на тебя какие-то планы, но это не так уж неудобно; по-хорошему, ты мог заниматься всем этим и при несосланной матери, но что-то тебе бесконечно мешало: не в том смысле, что при ней ты всегда был занят чем-то еще, а напротив: никакого дела не находилось, и ты ждал и ждал, что найдется; теперь же ты оказался на время избавлен хотя бы от этого ожидания. Однажды ты правда приходишь в безлюдный утренний спортзал, пожимаешь обрадованную подругу за худое плечо и немедля ложишься под штангу, пренебрегая разминкой, подруга не прекословит; ты легко жмешь свой собственный вес двадцать, тридцать повторов и прерываешься из одного удивления; встав, пересчитываешь навешанное и добавляешь еще десяток, но штанга не становится тяжелей; увеличиваешь вес до ста, оглядываясь на задравшую подбородок подругу, но ни руки, ни плечи, ни грудь не чувствуют, чтобы что-то изменилось; останавливаясь якобы для передышки, ты дожидаешься, пока подруга отойдет, и оголтело поднимаешь ставку до ста пятидесяти, уже зная заранее, что победишь и сейчас: так и есть: штанга весит все столько же, и кажется, что во всех залах города не найдется, чем утяжелить ее. Вернувшаяся подруга восторженно верещит, увидав, какое огромное черное облако ты удерживаешь над собой; продолжать это никак невозможно, и ты, еще отлежавшись для вида, убираешься вон. Снаружи растет серый, пуганый полдень; на задах «Магнита» разгружается перемазанная пылью фура, и ты бросаешься было к ней, желая испытать себя наверняка, но сразу же опоминаешься и, оставив это, поворачиваешь в едва оперившийся парк, чтобы проветриться у воды. Ты давно не смеялся и вот, постояв, наконец смеешься своему броску к магнитовскому левиафану на жирных колесах: можно подумать, уничтожитель таки уступил тебе часть своего безрассудства, за которую ты охотно ухватился: ведь в зале тебе замечательно дали понять, что на свете нет ничего тяжелее тебя; ты вспоминаешь многое: как ты гнал постовых в Юрьев-Польском и как бился с негостеприимными местными в Вязниках, как весь Лакинск зачистили ради тебя одного; все это восхитительно, говоришь ты себе наконец, и та тьма, что вплотную кралась и светилась за каждой из этих историй, видится тебе мудрым зверем, чьи когти не могут коснуться того, кто старается быть так же вдумчив и тих. Веселясь, ты звонишь своей бывшей из Павловского, самой первой, чей рыжий плод ты сорвал еще до разброда с уничтожителем: вы расстались друзьями, но ты уже давно не в курсе, как ее дела; она снимает трубку почти мгновенно и чокнутым голосом выпаливает какую-то строчку из вашего прошлого репертуара вроде «будь как дома, путник»: ты хохочешь и сворачиваешь с аллеи поглубже в деревья, хотя парк так же пуст, как до этого зал. Она учится в педухе, хотя ненавидит детей; у нее есть, и давно, внимательный друг, с которым она готова тебя познакомить; недолго думая, ты приглашаешь их в гости, и она обещает, что поговорит с ним сегодня.

Через день ты встречаешь их на платформе: ты надел широкие штаны из старых походов и распустил по плечам волосы, чтобы быть как гора, соответственно твоему новооткрытому свойству; твой вид явно производит на них впечатление, в то время как сами они выглядят откровенно блекло и не слишком-то счастливо вместе, сильно проигрывая в сравнении с уничтожителем и его большеглазой Ю.; ты прогуливаешь их сквозь парк, она скачет в рассказах с одного на другое, тщась обдать тебя блеском и резвостью, что вынуждает тебя улыбаться глупее и чаще, чем ты собирался: удивительно, что когда-то у вас получалось так здорово ладить. Ее друг почти не вмешивается в разговор, что не дает тебе хоть как-то промерить его настроенность, но это не так уж и важно: накануне ты спросил сам себя, для чего, собственно говоря, ты их вызвал, и, подумав, ответил себе же, что хочешь хотя бы немного увидеть, каков этот мир без тебя, и вот это видно: выпав из одной некогда близкой жизни, ты ничего не пошатнул, не пустил под откос; так же и уничтожитель сумел пережить вашу разлуку вполне бескровно и написал за это время много стихотворений, ни в одном из которых ты не упомянут и боком. Вы берете вина и немного невзрачной еды и идете к тебе: уже в нескольких шагах от подъезда ты представляешь, как будет некруто, если в прихожей вас встретит безмолвно чахнущая в углу мать, вырвавшаяся из лечебницы или откуда еще, но