Генерала Мадаева сразу заметили. Пошли слушки. Его не любили и военные и гражданские. Потому что те, кто нес службу, смирившись с обстоятельствами, — договаривались с местными, а потом ночью приходили башибузуки генерала Мадаева, оставляли после себя кровь, много крови, и растворялись в ночи так же быстро, как и появились. А местным приходилось после этого жить с местными, да еще и объясняться, а почему в их зоне ответственности ходят неприкаянные банды.

Говорили, что башибузуки Мадаева — грабители, но это было не так. Вообще, горцы и в самом деле природные налетчики и грабители, но дело не в этом. Мадаев разрешал грабить. Но в строго определенных рамках. Нет ничего плохого, чтобы взять любое трофейное оружие, это право любого воина. Нет ничего плохого, если, убив связника ашраров на тайнике с продовольствием, обратить это же продовольствие себе в пропитание. Нет ничего плохого, если взять что-то из трофейного снаряжения или хорошие ботинки. Если взяли деньги — а в горах деньги понятно для чего, финансирование налетов и обстрелов, если повезет — могли найти байтулмал[46]исламского комитета, вместе с печатью и записями. Все эти деньги тоже распределяли между собой. На это дал согласие лично господин адмирал, сказав, что сдать все равно не сдадите, а так — искать будете дюжее. Но вот ограбить мирный караван, дукан, простого путника, у которого ничего компрометирующего не найдено, — за это генерал Мадаев карал резко и сразу. Так что в отрядах генерала Мадаева, состоявших из самых отчаянных людей, какие только нашлись на Кавказе, поддерживалась дисциплина, и каждый знал, что можно, а что нельзя.

— Господин генерал Мадаев, господин советник просят вас…

Сидевшая в приемной девица благоухала итальянским парфюмом и демонстрировала великолепные ноги. Приводя непривычных к такому афганских посетителей в состояние транса. Русские были более привычны к такому: новый генерал-губернатор импортировал эту девицу из Санкт-Петербурга, и это было еще одним свидетельством того, что русские несут сюда разврат и падение нравов, о чем говорили во всех кабульских мечетях. Впрочем, новый генерал-губернатор с афганцами нашел общий язык очень быстро, заделавшись другом едва ли не половины депутатов Волуси Джирги. Для закрепления связей с местными он даже женился на семнадцатилетней афганке, выбрав ее очень хитро. Из женской исламской школы — с одной стороны, значит — достаточно современная, многие до сих пор называют женские исламские школы, открытые Духовным управлением мусульман, порождением Иблиса, ибо у женщины не должно быть вообще никакого образования. С другой стороны — достаточно традиционных взглядов, потому что пошла не в Университет, да еще и из племени дуррани, племени, из которого долгое время происходили все афганские правители. Так что брак не только династический, но и в высшей степени расчетливый. Правда, у генерал-губернатора это уже второй брак, первая жена живет в Санкт-Петербурге. В русском уголовном уложении написано, что статья, карающая многоженство, на мусульман не распространяется… но все равно на нескольких жен в Высшем свете смотрят косо, особливо если человек на государственной службе. Но тут сам молодой цесаревич, который скоро воспримет престол, высказал свое благорасположение генерал-губернатору Афганистана, поздравил с браком. Так что… все, как решит Аллах, все, как решит Аллах…

Генерал Мадаев шагнул в кабинет. В глаза сразу бросился молитвенный коврик «саджака» — не настоящий, а декоративный, какой вешают на стену в знак особого усердия в молитве и почитания Аллаха. На антрацитно-черном щелке настоящими золотыми нитями вышит двор мечети аль-Харам, с Каабой, черным камнем, одной из мусульманских святынь. Чуть ниже — каллиграф вышил надпись шахады — нет бога кроме Аллаха и Мухаммед Пророк Его — в виде капли.

Ну-ну…

— Салам алейкум, салам алейкум… — генерал-губернатор, на пятнадцать лет моложе самого Мадаева, встал ему навстречу, как и положено на Востоке, подал протянутую руку двумя своими, — прошу…

Чем больше показной набожности, тем больше мунафикун — вспомнил Мадаев совет своего устаза[47], мудрого старика, живущего в горах. Ну-ну…

Мунафикун. Лицемерие…

Его проводы были обставлены едва ли не с варварской пышностью. Генерал-губернатор, хитрый льстец, постарался. Вдобавок к офицерскому Святому Георгию четвертой степени Мадаеву теперь дали и третью, получить которую было не так-то просто, особенно во время тайной войны, где нет свидетельств побед, а есть только безымянные могилы в пыли и чувство омерзения. Он получил золотое георгиевское оружие, вдобавок к анненскому, которое у него уже было. Среди боевых офицеров оно ценилось едва ли не больше, чем орден.

И-извините, господин генерал, но в связи с изменением обстановки… признано более нецелесообразным…

Его отправляли в действующий резерв и вызывали в Санкт-Петербург. Там произойдет заключительная часть экзекуции — ему предложат три места на выбор, штабных или преподавать, он откажется — после чего его выпроводят в отставку. Из которой совсем недавно отозвали.

Так, да?

Он принял для себя решение, еще глядя в глаза нового генерал-губернатора. Чувствуя довольство и лукавство, которое исходило от него, как от хорошо пообедавшего кота, который решил на сытый желудок поиграться с мышкой. Если бы не было этого — генерал Мадаев плюнул бы на все и снова вернулся в свой центр в горной Чечне, где из волчат он готовил настоящих волков, таких как те, которые сейчас с ним здесь. Но так… Нет харама в том, что ты проиграл бой сильному и достойному врагу. Нет харама в том, что ты подчиняешься сильному и достойному человеку, такому как генерал фон Бредов, командующий КСО, которому Мадаев подчинялся на действительной, или адмирал, князь Воронцов, который вытащил его из отставки, из горной Чечни, и сказал, что он нужен. Но позор на весь род — если ты подчинился такому вот лукавому хитрецу, в котором нет ни грамма настоящей силы, а есть лишь хитрость и лицемерие.

Отсюда он направится прямо в Кабульский международный, но проедет дальше. Адмирал Воронцов все еще здесь. Тогда ни он, ни все остальные не поняли — для чего он уходит… но вот сейчас стало понятно. Адмирал находился вне командной вертикали. Ему не могли приказать, его не могли отправить в отставку. И жаловаться на него — можно было лишь Аллаху. Чаще всего жаловаться приходилось лично.

Он придет и расскажет, что произошло. И спросит, что делать дальше. Под его началом — две сотни джигитов, самых отчаянных голов по всему Кавказу. Все они знают местность, знают народ, уже научились языку. Если такое — не нужно, то…

Тогда он уедет. И будет помогать новым поколениям волчат превращаться в волков…