Наверное, с этого осмысления и началось Варино возвращение к жизни.

В марте и апреле, когда 10-я армия вела наиболее жестокие бои и нескончаемый поток раненых заполнил все подсобные помещения, отведенные персоналу, Варя, работая в госпитале по двадцать часов в сутки, мало заботилась о собственной внешности, и любые мужские знаки внимания к своей скромной персоне расценивала не иначе как обращение к своим служебным обязанностям. И когда в мае к ней на перевязку попал командир аэроплана «Киевский», легендарный летчик штабс-капитан Горшков, она, обработав легкую рану на ноге авиатора, отправила затем его обратно в свою часть и поначалу не придала значения восторженному взгляду, каковым обжигал ее известный военный летчик.

Но через три дня штабс-капитан Горшков появился снова. Кроме предписания на перевязку он принес Варе огромный букет полевых цветов, и молодая женщина впервые за много месяцев вдруг поняла, что она еще может нравиться мужчинам. С этого дня Варя незаметно для себя стала более тщательно следить за своей внешностью. Жизнь и весна – лучший лекарь от прошлых невзгод и страданий, и преображение, которое началось в один миг и продолжалось то некоторое время, какое каждой женщине отведено ее сущностью и природой, закончилось тем, что Варя, не желая того, стала центром внимания всего мужского населения госпиталя. Солдаты стали вдруг стесняться сестрицы Варвары. И если раньше многие лежачие, справив свои естественные надобности, совершенно не обращали внимания на обслуживающую их медсестру и запросто просили сходить на двор и вылить помойное судно, то с недавней поры вдруг расцветшую Варю стали стыдиться и просили другую медицинскую сестру избавить их от естественных отходов организма. В офицерских палатах, среди тех, кто получил право на жизнь и шел на поправку, как по команде, начались разговоры о женщинах: вспоминали своих жен, невест, любимых. Кто-то из офицеров принялся наводить справки – кто такая Варя, откуда, где жила раньше. А особо ретивые, подчиняясь древнему мужскому охотничьему инстинкту, принялись выяснять, могут ли они рассчитывать на особое расположение сестрицы Варвары, делая это, впрочем, деликатно и тактично.

Штабс-капитан Горшков, с первого взгляда влюбившийся в Варю и по своему характеру и темпераменту не привыкший пасовать перед женской неприступностью и глупыми, как он считал, условностями, стал частым гостем в госпитале. Через штаб армии он безуспешно попытался выяснить подробности прошлой Вариной жизни; Горшков получил лишь стандартный набор сведений, которые женщина записала о себе в личное дело, заранее страхуясь от излишней любознательности и от того, что не хотела, чтобы кто-то из родственников нашел ее до конца войны. Однако штабс-капитана Горшкова сам факт отсутствия каких-либо внятных сведений о Варином прошлом только раззадорил. Чувствуя, что эта женщина нуждается в утешении и ласке и стремится забыть какое-то горе, Горшков, ничуть не смущаясь, без обиняков предложил Варе стать его любовницей. И неожиданно для себя и для своего самолюбия получил от бессловесной медсестры резкий отпор, к тому же сопровождаемый звонкой и публичной пощечиной.

Эту пощечину и гневные чувства Варвары видело несколько человек из числа обслуги госпиталя, которые тут же разнесли эту новость по всему хозяйству полковника Никитина, и многим тогда стало обидно за свою красавицу сестрицу, которая для некоторых умирающих была единственным стимулом к жизни. И когда Горшков, как ни в чем не бывало, опять приехал с цветами, то был вызван на дуэль по выздоровлению сразу тремя ранеными офицерами.

Здесь нужно отметить, что штабс-капитан Горшков был храбрый человек и, если оказывались затронуты его честь или доброе имя, готов был драться хоть с чертом. Но в этом случае его ошеломил сам факт этой всеобщей любви к Варе: он понял, что за внешней красотой девушки и за своим природным плотским желанием он не разглядел в ней самого главного – богатства ее души. Поразмыслив ночь, Горшков наутро, при полном параде, опять приехал в госпиталь и при всех принес свои извинения: и Варе, и ее многочисленным коллегам, и трем раненым, но храбрым забиякам-офицерам. Причем сделал это так искренне и от всей души, что его сразу же простили все, и даже сам полковник Никитин, который с недавних пор тоже стал оказывать сестрице Варваре чувственные знаки внимания и которого совершенно не устраивало соперничество с красивым и известным летчиком.

Варю же поразили не эти извинения: в ее среде это было естественно. Молодую женщину тронул сам факт признания Горшковым собственной неправоты и отказа от дуэли. Когда она только-только вышла замуж за Бориса Нелюбова, зная, что у ее мужа репутация завзятого дуэлянта и забияки, в самые приятные для обоих минуты нет-нет да заводила разговор о правилах вызова на дуэль, пытаясь деликатно выяснить, какая же сила толкает мужчину рисковать собственной жизнью. Варя хотела для себя понять и определиться, имеет ли она право попытаться остановить мужа, если он опять примется за старое и начнет требовать сатисфакции от всех, кто ему чем-то не угодил. Борис тогда сначала удивился подобным витиеватым и неконкретным вопросам, а затем, когда понял, что движет Варварой, рассмеялся и дал ей почитать дуэльный кодекс от 1894 года, попутно объяснив, что только после выхода этого документа дуэли стали официально разрешены. А Пушкин, Лермонтов, и еще бог знает сколько людей были убиты на дуэли совершенно незаконно. И что только под давлением общественного мнения император Александр III был вынужден издать дуэльный кодекс, потому что для истинного дворянина есть только три абсолютные ценности – Царь, Отечество и Честь. И эти три святыни он будет всегда защищать, независимо от изданных законов.

Варя тогда немного обиделась – получалось, что она стоит лишь на четвертом месте в этой своеобразной мужской иерархии. Но затем, немного поразмыслив, пришла к выводу, что быть женой человека, который не дорожит своей честью, царем и отечеством, она бы не смогла. А Нелюбов, который по-своему понял эти Варины разговоры и тоже сделал некие выводы, через два дня признался, что ему до смерти надоело доказывать, что он не верблюд. И что не далее как месяц назад он уклонился от дуэли с заезжим французским лейтенантом и даже извинился и признал свою неправоту. Но при этом, хитро улыбаясь, добавил, что с его репутацией, это пошло ему только в плюс. Потому что уже никто и никогда не подумает, что Борис Нелюбов может испугаться.

Репутация Горшкова как дуэлянта Варе была неизвестна. Она лишь знала то, что знали все: штабс-капитан Горшков – известный авиатор и любитель женщин. И как большинство других людей, которые пешком ходили по земле, считала, что все, кто летают в небе на этих странных и хрупких конструкциях, именуемых аэропланами, – более вероятные самоубийцы, нежели отчаянные храбрецы. Однако те три офицера, которые вызывали Горшкова на дуэль, считали, как видно, по-другому. Они с достоинством приняли извинения и сразу же поклялись Горшкову в вечной дружбе, а вечером, злостно нарушив госпитальный режим, отпраздновали это событие немецким шнапсом, который в складчину купили у капитан-интенданта Горемыкина.

С тех пор Григорий Горшков на правах общего любимца стал проводить в армейском госпитале полковника Никитина все свое свободное время. Аэродром, на котором базировался «Киевский», находился всего в четырех верстах, и бравый авиатор, прикупив у местного польского крестьянина пегую кобылу-шестилетку, за двадцать минут преодолевал расстояние, что отделяло его любящее сердце от объекта грез и мечтаний. Горшков приезжал, даже если знал почти наверняка, что Варя занята и не может к нему выйти; в этом случае он проходил в палаты к выздоравливающим офицерам и развлекал их своими рассказами о ночных полетах и бомбежках. А по отъезде, если так и не удавалось увидеться с Варей, оставлял ей какой-нибудь гостинец: то коробку конфет, то польскую бижутерию, то букетик обычных полевых ромашек.