Ему смотрели в рот, сдували пылинки и ходили перед ним на цыпочках: вождь был налицо. В его «ближнем круге» и отиралась Вера Засулич (по некоторым данным, еще и любовница Нечаева).

Горячую молодежь пытались вразумить старшие товарищи-скептики: и тот самый Ткачев, и Негрескул, у которого Нечаев украл вещички. Но молодежь и слушать ничего не желала, рядами и колоннами переходя под знамя «вождя»…

Однако «вождь» заигрался. Студент Иванов (известный и популярный среди «прогрессивной» молодежи) всерьез засомневался в существовании и грозного всепроникающего Комитета, и самой «Народной расправы». И открыто предъявил ультиматум: либо Нечаев в сжатые сроки докажет, что Комитет и «Расправа» существуют в самом деле, либо он со своими сторонниками из этой сомнительной организации выходит и создает свою.

А увести за собой Иванов мог многих… Авторитет «вождя» оказался под нешуточной угрозой. Нечаев, не теряя времени, собрал свою особо доверенную «пятерку» и заявил: полиция Комитета точно установила, что Иванов – агент Третьего отделения и вот-вот всех выдаст. А потому Комитет велел предателя ликвидировать.

И убили. Убивали грязно: заманив в уединенный парк, били камнем, душили, потом дострелили из револьвера и бросили тело в прорубь. Все вскрылось. Вот тут-то Нечаева и его людей стали ловить уже всерьез. Сам он вовремя успел сбежать в Швейцарию. Та политических эмигрантов не выдавала, и они бродили по Женеве табунами, но, когда сотрудники Третьего отделения прибыли в Швейцарию и ознакомили с делом тамошние власти и полицию, швейцарцы без колебаний признали дело чисто уголовным – и выдали Нечаева не как политика, а как уголовника. В России его судили опять-таки не как политика, а как уголовника, за умышленное убийство. И на каторгу (где вскоре умер) он пошел как вульгарный уголовник.

Так вот, именно по «делу Иванова» вместе с другими была арестована и Засулич. В том, что ее роль явно не ограничивалась простой передачей писем, а речь шла о чем-то более серьезном, убеждают косвенные факты: два года ее держали в Литовском замке и Петропавловской крепости – самых серьезных (вместе со Шлиссельбургской крепостью) тюрьмах Российской империи. Мелкоту там не держали по определению. На ней должно было висеть что-то тяжелое (хотя подробностей мы и не знаем). Но улик, по-видимому, оказалось недостаточно, вот и отправили в ссылку…

Да и версия о «романтической одиночке» рухнула буквально сразу. Кто-то должен был достать ей револьвер, а потом заменить на еще более убойный. И это уже не домыслы: одесский прокурор, надо полагать, человек хваткий, прислал донесение: как сообщает его агентура, о покушении на Трепова заранее прекрасно знали практически все одесские революционные кружки – так что речь должна идти об акции, хорошо организованной группой лиц.

Прокурор Лопухин скрыл эту информацию от следствия. Вообще в деле Засулич и Лопухин, и некоторые чины из министерства юстиции вели себя крайне странно, словно бы изо всех сил подыгрывая защите и вычищая из дела все признаки политического преступления. Мотивы темны и совершенно непонятны. Не в среде «прогрессивной молодежи», а в «высшем обществе», в прокуратуре и министерстве юстиции кто-то умело и качественно распустил слух, что Засулич была любовницей Боголюбова, – а значит, тут вообще ни капли политики, одна романтика…

(Еще тогда ходили слухи, что это стараются недоброжелатели Трепова в столичных «коридорах власти», – но истину сейчас найти невозможно…)

В общем, Засулич оправдали вчистую – и «прогрессивная публика» несла ее на улице на руках. Для сравнения: всего за тринадцать лет до процесса Засулич был убит президент США Линкольн. Непосредственного убийцу, Бута, убили при погоне в перестрелке (хотя и это дело чрезвычайно темное). Зато повесили трех сообщников Бута, участия в убийстве не принимавших (правда, один из них ворвался в дом государственного секретаря Сьюарда и нанес ему тяжелую рану кинжалом). И вместе с ними повесили некую вдову Саррот, чья вина заключалась исключительно в том, что она была хозяйкой «явочной квартиры», где укрывались заговорщики. Еще трех, которых сочли виновными менее, приговорили к пожизненному заключению, и лишь восьмой, самый везучий, отделался шестью годами тюрьмы. Вот так в США буквально в те же годы наказывали за политические преступления – куда там «царским сатрапам»…

Конечно, кое-какие меры российская юстиция приняла. Из ведения суда присяжных были срочно изъяты все дела о покушениях на государственных деятелей – ввиду их профессиональной деятельности либо просто занимаемого поста. Поздно. Некий рубеж был уже перейден. Теперь в общественном сознании прочно угнездилась мысль, что снисхождения и оправдания заслуживают люди, убивающие и из любви, и из ревности, и, что самое опасное, ради идеи. Политическими террористами отныне занимался либо военный трибунал, либо обычный, без присяжных, суд – но вот «несчастненьких», убивших «из любви и ревности», не так уж редко оправдывали вчистую вплоть до краха монархии под радостные слезы на глазах и истерические овации публики. Так что двусмысленная это вещь – суд присяжных, немало случаев, когда от него было больше вреда, чем пользы…

Ну, а теперь вернемся к тогдашней уголовщине. Коли уж речь вновь зашла о ней, просто нельзя не упомянуть о существовавших в обеих столицах «хазах». Очень интересная тема. Еще и оттого, что речь пойдет не о каких-то уединенных домишках или подозрительных кабачках, а… Вот так, сразу, и слова не подберешь. Очень уж на широкую ногу, с большим размахом было организовано дело…

В Петербурге процветала «Вяземская лавра» – название такое горожане дали, безусловно, в насмешку, потому что «лаврами» издавна звались монастыри, особо почитаемые центры духовной жизни. Уж что меньше всего походило на лавру, так это данное заведение…

Жил-поживал в Петербурге князь Александр Вяземский (настоящий, неподдельный Рюрикович). По сравнению с иными своими знатными и титулованными «братьями по классу» он выглядел человеком прямо-таки приличным. Под судом бывал пару-тройку раз, но по делам, можно сказать, мирным: всячески задерживал плату подрядчикам, строившим ему дома (и всякий раз, получив в суде предписание расплатиться до копеечки, расплачивался).

А бизнесом занимался прямо-таки честным: выстроил на принадлежавшем ему участке земли возле Сенной площади целый, как мы бы сегодня сказали, микрорайон: три больших дома, четыре жилых флигеля поменьше, бани, множество разных кладовых. И стал сдавать все это арендаторам, а уж те устраивали там уже от себя всевозможные заведения: заводили дешевые трактиры и постоялые дворы, питейные заведения, а также в немалом количестве так называемые «семейные бани». Именно что так называемые: эти, с позволения сказать, бани с отдельными «нумерами» на деле были плохо замаскированными дешевыми борделями. Сдавали для жилья комнаты и просто углы. Арендная плата со всей этой благодати позволяла Рюриковичу существовать очень даже безбедно.

Однако как-то так (и довольно быстро) получилось, что «лавра» стала местом, куда принялся стекаться нищий, подозрительный с полицейской точки зрения, а то и откровенно преступный народ. Сущий рассадник преступности и грязи (князь по своей практичности не стал тратить деньги на водопровод и канализацию – не графья, перебьются…). Обитало там примерно три тысячи человек, и лишь ничтожный процент из них деньги зарабатывал честно (например, несколько корзинных мастеров). Остальные в поисках заработка были не столь щепетильны. Спасская полицейская часть, на территории которой располагались княжеские дома (и еще несколько злачных мест размахом поменьше, принадлежавших другим хозяевам), считалась самой неблагополучной в Петербурге. Именно здесь случалось наибольшее количество краж, ограблений, пьяных драк с телесными увечьями, мелких административных нарушений вроде нищенства или беспаспортного проживания. (Вопреки тому, что порой можно прочитать, в царской России существовала развитая паспортная система, особенно строго соблюдавшаяся в «режимных» Москве и Петербурге. Беспаспортных отправляли по этапу на «историческую родину» – или место, которое они в полиции объявляли таковым. Подавляющее большинство очень быстро возвращалось – столицы были гораздо привлекательнее какого-нибудь захолустья.)