Недавно прибыли несколько итальянцев. Предполагается, они будут летать вместе с нами на Англию. И они уже несколько раз летали. На нашу беду, некоторые из них расположились на нашей базе. Штаб издал постановление замечательное в том смысле, что теперь мы с итальянцами будем бороться плечом к плечу. Представляю себе, что на самом деле думают в штабе об этих итальянцах. Но здешних ребят это братство по оружию вообще-то мало трогает. И все же я не хочу быть несправедливым. Естественно, им нужно войти в курс дела – они сами, по своим понятиям, должны разобраться в нашей работе. Только у меня есть подозрение, что не много из них останется, если они не начнут разбираться в этой работе достаточно быстро. Просто поразительно, насколько неумело они маневрируют в воздухе. Как дети, честное слово. Ничего удивительного, что они так часто бьются при посадке. Я ничего не имею против итальянцев в целом. В конце концов, они наши союзники, и на них рассчитывают как на хороших солдат. Меллер и Бибер сильно преувеличивают, когда называют их трусами. Но хорошими летчиками их определенно признать нельзя. Боюсь, нам не на что было бы рассчитывать, если бы в этой войне что-то зависело от их участия. К счастью, ничего не зависит. Так что мы все еще в полном окружении.

Меллер говорит, поляки великолепные летчики. Я от него не от первого это слышу. Многие ребята это заметили. Отчаянно храбрые летчики. Они ввязываются в драку при громадном превосходстве противника и бьются до последнего. Молодцы, черт возьми. Меллер говорит, что ощущаешь, как сильно они тебя ненавидят. А лично я не чувствую к полякам никакой ненависти. Мне их не за что не любить. Но я не понимаю, за что они так ненавидят нас. В конце концов, это не мы начали войну. И если бы они хорошенько подумали, то уяснили бы себе, кто им друг, а кто враг, и летали бы уже против Англии на нашей стороне. Но люди часто не понимают собственной пользы. Страстно кого-то ненавидят и не знают почему.

«Вальтеру Б., Чикаго, Иллинойс

Спешу отослать тебе это письмо, надеюсь, ты получишь его через два или три дня и отошлешь телеграмму моим родителям или Роберту, чтобы они скорее узнали, что у меня все в порядке. Мы только что прибыли в Канаду, в порт (зачеркнуто цензором). Нас было битком набитое судно. Мне не разрешено сообщать цифры. Плавание было нормальное, хотя постоянно боялись атаки нашей же подводной лодки. Когда отплывали, на пирсе собралась огромная толпа, смотрели на нас, как на каких-то невиданных зверей. Причина, по которой нас сюда выслали, очевидна, и англичане этого не скрывают. Они полагают, что в случае вторжения на Британские острова наше присутствие там будет очень опасным. Так что из этого ты можешь заключить (зачеркнуто цензором). На судне не видел никого, кого знал бы хотя бы мельком. Тем не менее думаю найти кого-нибудь из ребят в лагере, куда меня посылают. Нам сказали, что нас разобьют на мелкие группы и разошлют по разным лагерям. Я очень надеюсь найти кого-нибудь из знакомых. Если можешь, вышли мне хоть немного книг. Думаю, чтение очень мне здесь поможет. Я, конечно, не мог бы сообщить тебе, куда меня посылают, даже если бы знал. Ты можешь писать на обратный адрес на этом письме».

«Роберту, Берлин

…Я не писал тебе столько времени, но ты знаешь почему. Мне разрешено отсылать два письма и четыре открытки в месяц. Между нами говоря, я думаю, этого достаточно – никогда не был большим любителем писать письма. Я написал отцу и просил выслать тебе все письма, которые написал домой, надеюсь, он это сделал. Но это не значит, что ты должен пересылать мои письма к тебе моим родителям, ты понимаешь. Если будет что-то важное, просто дай им знать. Лагерь вполне приличный. Лучше, чем я ожидал. Вокруг довольно живописная местность. Он расположен (зачеркнуто цензором). Поэтому воздух такой чистый. Но здесь ужасно холодно, так что мы спим под целой кучей одеял. Нам выдали. Сегодня как-то не хочется писать длинных писем. Но это не должно служить тебе поводом не отвечать мне вообще. Можешь писать мне сколько угодно. У меня прямо какой-то страх потерять связь с домом, так что пиши, пожалуйста. Нет ничего, что не было бы мне интересно. От Эльзы нет ни слова. Я не понимаю, в чем дело. Я написал ей и спрашиваю про нее в каждом письме к родителям».

«Роберту, Берлин (открытка)

Объясни, пожалуйста, матери, что я не могу писать ей каждый день. Она не столько беспокоится обо мне, сколько на меня сердится. У нее никакого понятия в таких вопросах. В конце концов, я военнопленный. В письме не должно быть больше двадцати семи строк, а в открытке не более семи. Так что заканчиваю. У меня все хорошо. Пожалуйста, пиши».

«Вальтеру Б., Чикаго, Иллинойс

Спасибо за книги, но, боюсь, я не буду их читать. Почему я должен читать немецкие книги, отпечатанные в Голландии? Очевидно, всякая эмигрантская чушь. Ты что, собираешься перевоспитать меня или что-то вроде того? Что касается твоих вопросов, отвечаю. Лагерь вполне приличный. Нас в бараке шестьдесят восемь человек. Довольно современное здание. Ну а в целом мы (зачеркнуто цензором). Кто хочет заработать деньги, тот работает. Лагерные деньги, конечно. Из нас, летчиков, работать никто не вызвался, но некоторые моряки согласились. Стрижка деревьев и так далее. Мы здесь устроили себе маленький зоопарк. Построили небольшой загон, и там у нас живут несколько симпатичных осликов. Еще у нас есть змеи, а теперь пытаемся купить медведя. Почти все деньги, что у нас есть, приходят из союза „Куффхаузер“, который находится в США. Денег не так много, но все равно приятно знать, что в Америке у нас есть друзья. Ты, случайно, никого не знаешь из этого союза? Случайно встретил в лагере парня из нашего города. Его зовут Фридрих Л. Он говорит, что помнит тебя. Шлет тебе свой привет».

«Роберту, Берлин

…Об этом даже и нечего рассказать. Зениток в тот раз было, как никогда, много, они что-то нам перебили, и оба двигателя встали. Мы поняли, что у нас минута или около того. Так что мы прыгнули. Опасности особой не было, потому что погода стояла спокойная и по нас не стреляли, пока мы спускались. Нет, что случилось с остальными, я не знаю. Они, вероятно, приземлились где-то неподалеку, но я ничего о них не знаю. Не думаю, что с ними что-то случилось. Потом, уже в лагере, то есть в английском лагере, кто-то сказал мне, что видел Бибера – он сломал ногу. Но может быть, его с кем-то спутали. Я приземлился на дерево. А под деревом стояли два англичанина. Прежде всего меня заставили засыпать несколько воронок от наших яиц. Почти все наши занимаются этим в первую очередь. На меня это не очень подействовало. Было даже как-то немного смешно. Я все повторял себе, ну вот ты и в Англии, ты всегда хотел здесь побывать. Хотя, что и говорить, я не рассчитывал попасть сюда таким способом. Но в конце концов (зачеркнуто цензором). Да, вот теперь все. Кстати, ты мне так и не сообщил, получил ли дневник. Я хочу быть уверен, что он в надежных руках и что мать не наткнется на эту чепуху с Лизелоттой».

«Джорджу М., Нью-Йорк

Большое спасибо тебе за книги, которые ты мне прислал. Вальтер В. тоже прислал мне книги, только совершенно никудышные. Зачем я буду здесь читать книги, к которым не притронулся бы в Германии? Нет, ты не прав. Мы получаем газеты, хотя и не слишком свежие. Впрочем, я не думаю, что союзу разрешат присылать в лагерь газеты (вычеркнуто цензором). Я не могу написать тебе, что я сейчас читаю, это не разрешено. Правила предписывают касаться только частных дел и не обсуждать войну. Здесь очень много всяких правил, но это не значит, что ты не можешь мне писать. Как раз наоборот. Прошу тебя, пиши как можно чаще. Не могу описать, как приятно здесь получать весточки, но ты понимаешь».