года, когда Хрущев был смещен, ничего хорошего ожидать не приходилось. Солженицын снова оказался «вне закона» в 1965-м, когда КГБ конфисковал у него многие рукописи. Солженицын, как и многие другие русские писатели, был с юности убежден в том, что свидетельствование о нравственном положении родины – его «судьба»; у таких как он никогда не возникало «проблем первого мира» в виде творческого кризиса или низкой самооценки. Это по-своему удивительно: по идее, перспектива появления на пороге сотрудников КГБ может действовать по-разному. Ты можешь считать так: «То, что я хочу сказать, настолько важно, что я готов за это умереть». (Лично я – моральная трусиха и не думаю, что могла бы продолжать писать в таких условиях.) Или ты можешь сказать: «Вообще-то я так себе писатель, товарищи. Пожалуй, брошу я это дело». (По-моему, очень соблазнительный предлог.) Судя по всему, последнее происходило по всему Советскому Союзу на протяжении многих десятилетий, потому что после распада СССР никаких огромных залежей блестящей подпольной литературы так и не обнаружилось. К счастью для Солженицына, он думал об этом так: «[Художник] знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под небом Бога»[115]. КГБ пытался отравить его с помощью биологического оружия (видимо, рицина) в 1971 году, в результате чего он сильно болел, но выжил. В 1974-м его выслали.

Однажды в газете «Нью-Йорк Таймс» Солженицына назвали фигурой «почти библейской нравственной требовательности». Достаточно взглянуть на одну из его фотографий – и вы убедитесь, что эта гипербола, возможно, слишком недооценивает фигуру Солженицына. Он был сама мрачная решительность. Несмотря на многие претензии к советской системе, которая преследовала его много лет, как писатель он очень даже соответствовал одному из важных советских образов – он был стахановцем, в какой бы стране ни работал. (Стаханов был шахтером, перевыполнившим в 1935 году свою дневную норму по выработке угля в четырнадцать раз. Он стал олицетворением борьбы за повышение производительности труда.) Метод Солженицына для борьбы с неблагоприятными обстоятельствами был прост: зарыться носом и писать. Он написал огромное количество страниц и продолжал писать до самой смерти в 2008 году, в возрасте восьмидесяти девяти лет. Одна из моих любимых историй относится ко времени, когда он жил в Америке и каждый день удалялся в свой домик, чтобы писать часами без перерыва. В то время он был крайне слаб. Его жена рассказывала: «Он пять лет не уезжал из дома. У него не хватает одного позвонка… Но каждый день он сидит и работает». Это все, что нужно знать о Солженицыне. У него не хватает одного позвонка. Но каждый день он сидит и работает.

Давайте, впрочем, кое в чем признаемся. Солженицын – литературный гигант. Один из великих. Ни одно из обсуждений русской литературы двадцатого столетия не обходится без Солженицына. Если выбирать одну фигуру, олицетворяющую советский период русской литературы, то это он. Но никто – и я хочу сказать, никто-никто – не читает его ради удовольствия, даже, подозреваю, сам он этого не делал. Судя по всему, он не был человеком, предававшимся каким-либо развлечениям. Я допускаю, что где-то есть книга об этой стороне его личности («Тайными грехами Солженицына были пристрастие к мятным леденцам и многочасовые просмотры всех серий „Тома и Джерри“ подряд»), но я ее пока не нашла. Он далеко не Роальд Даль от советской литературы. Своим накалом он повергает читателя в священный ужас. Если Достоевский – еж, а я в своей обсессивной фазе была дикобразом, то Солженицын – это гигантский африканский дикобраз. Как и большинство людей, впервые я прочла Солженицына по необходимости, а не по собственному выбору. Многие читают его из чувства долга – и правильно делают. Аудитория писателя продолжает расти даже сейчас, через несколько лет после его смерти и через много лет после того, как его произведения непосредственно указывали на происходящее и были более чем своевременны. Его наследие живо, потому что мы хотим понимать тоталитаризм, а на более личном и близком уровне – почувствовать то, что чувствовали жертвы тоталитаризма. А это, давайте не будем кривить душой, удобнее делать с помощью чьих-то книг, чем на собственном опыте. В любом случае: если вы хоть немного интересуетесь Россией, как можно не прочесть произведений человека, которого Брежнев назвал автором «грубого антисоветского пасквиля»? Брежнев назвал так «Архипелаг ГУЛАГ» до того, как он или кто-либо из его окружения прочел книгу – зачем читать книгу, прежде чем выносить ей приговор? «Пока что этой книги еще никто не читал, но содержание ее уже известно», – сказал Брежнев[116]. Жалко, что он не пишет обзоры на «Амазоне».

Среди прочего у меня были свои практические причины торжественно кивать, читая «Один день Ивана Денисовича». Это, кстати, лучший вариант для первого знакомства с творчеством Солженицына, который вполне доступен любому подростку – такому как я в то время. (Это происходило за десять лет до того, как я выяснила, что я вовсе не русская, а более-менее еврейка. Наверное, если бы я знала об этом с самого начала, то радовалась бы жизни и читала Вуди Аллена вместо того, чтобы пытаться понять устройство ГУЛАГа. Не то чтобы я сожалею, впрочем.) Готовясь к университетскому собеседованию, я знала, что преподаватель русского отделения скорее всего спросит меня, (а) что я знаю о советской власти (честный ответ: очень мало, кроме того, что у Горбачева родимое пятно на голове) и (б) какую русскую литературу двадцатого столетия я читала. Я много знала о Толстом, Достоевском и Чехове, но понимала, что это будет скорее минимальным требованием и ни на кого не произведет впечатления. Нужно прочесть что-то более современное. Причем быстро. И тут появляется Солженицын и его книга, очень короткий (чуть больше ста страниц), легко читающийся и доступный для восприятия путеводитель по самым темным сторонам жизни в советской России. Идеальный набор. Я взяла ее с собой в первую поездку в университет и читала в своей комнате вечером накануне собеседования, дрожа от холода под одеялом – я не знала, как включить обогреватель, – и, как идиотка, мелодраматично представляя себе, что это напоминает условия, в которых приходилось жить в лагере Ивану Денисовичу Шухову.

Мой план сработал на все сто. В начале собеседования мы говорили об «Анне Карениной», «Войне и мире», рассказах Чехова. Я произносила какие-то глубокомысленные фразы о натурализме и символизме, которые на самом деле не понимала. И тут пришло время того самого вопроса. Меня собеседовала тьютор русского отделения, выдающаяся и немного пугающая женщина