– мне пришло в голову, что она была первой русской, с которой я встретилась лицом к лицу. Она была похожа на персонажа «Гарри Поттера»: что-то среднее между Мэгги Смит в роли профессора Макгонагалл и мадам Максим, директрисой французской школы для девочек, в исполнении гигантской версии Фрэнсис де ла Тур. Теперь представьте этого персонажа в виде русской императрицы, занявшейся преподаванием в балетной школе, – и вы получите примерно четверть представления о масштабе преподавательницы, проводившей со мной собеседование. Во время нашего разговора зазвонил телефон; она сняла трубку и сказала что-то отрывистыми, устрашающими русскими фразами. Я смотрела на все это с отвисшей челюстью. Никогда я не чувствовала себя больше похожей на героиню фильма про Джеймса Бонда.

Она положила трубку, натянуто улыбнулась и задала вопрос, которого я ждала: «А что еще вы читали из современной литературы?» Это был зашифрованный вопрос, который на самом деле означал: «Ну а Солженицына-то вы читали?» «Да, – радостно выпалила я, зная правильный ответ, – Солженицына». У меня получилось «Солзи-ни-цин», как будто это какое-то лекарство от кашля вроде пертуссина, – я тогда не умела произносить звук «ж». Я не корю себя за это и не испытываю чувства вины. Кому из людей, чей родной язык английский, легко произносить слово «Солженицын»? (Газета «Дейли Миррор», рассказывая об одном из его антизападных выступлений в середине 1970-х, назвала писателя «Солженитвит».) «И что же из Солженицына вы читали?» – мягко уточнила она, произнеся его фамилию правильно и со значением, чтобы помочь мне вспомнить. Она уставилась в пол, как бы заранее понимая, что я многовато на себя беру. «Э-э-э… „Один день Ивана…“», – я не знала, как правильно поставить ударение в слове «Денисович». «Ивана Денисовича, – улыбнулась она. – И что же вы думаете об этой книге?»

Это был непростой вопрос. Следуя вдохновляющему примеру Брежнева в том, что касается формирования твердых мнений о книгах, которые ты не читал, я успела прочесть только первые десять страниц. Я знала, что в повести рассказывается о человеке, попавшем в ГУЛАГ. Я довольно туманно представляла себе, что такое ГУЛАГ. Я также знала, что Солженицын был важным писателем, что он вызывал споры и что он был антисоветчиком. Внезапно я стала беспокоиться о том, что женщина, проводившая собеседование, могла не быть антисоветчицей, и мое внимание к этой стороне творчества Солженицына может быть оценено негативно. Мне нужно было сказать что-то такое, что не выдало бы моего невежества и показало бы, что я способна думать на ходу. Каким-то чудом я нашла ответ, идя, впрочем, на большой риск, так как он мог оказаться фактически неверным: «Это выдающееся литературное произведение, так как на протяжении целого романа описывается всего лишь один день из жизни одного человека».

Я произнесла это медленно и со значением, как будто высказывая очень глубокую мысль. В тот момент я искренне верила в нее – да и до сих пор считаю авторский замысел довольно смелым и оригинальным: «Напишу-ка я роман о ГУЛАГе. Только весь роман будет об одном дне в жизни одного человека. Просто растяну действие. Зачем кому-то знать, что происходит после этих двадцати четырех часов? Вон с „Миссис Дэллоуэй“[117] же все получилось…» Но все же это было глупейшее утверждение с моей стороны – хотя бы потому, что оно было настолько очевидно. А главное, поскольку книгу я не прочла, у меня не было никакой уверенности в том, что она действительно ограничивается одним днем (сюжет вполне мог развиваться на протяжении хоть тысячи лет, а «один день» из названия – относиться к какому-нибудь флешбэку). Так или иначе, я сказала то, что надо, и прошла собеседование. Первый человек по фамилии Гроскоп в университете. Через сто тридцать лет после того, как мой прапрадед приехал в Англию, будучи польским евреем, чьи потомки потом отказывались признать – ну, или просто как-то забыли, – что он был польским евреем. В тот момент я, конечно, ничего об этом не знала. В противном случае я могла бы и не оказаться в той комнате, делая вид, что знаю что-то о Солженицыне.

Я не возвращалась к Солженицыну много лет – студенткой мне было очень трудно заставить себя его читать. Один из главных уроков его произведений состоит в том, что надо продолжать упорно цепляться за жизнь, какими бы неблагоприятными ни были обстоятельства. Забавно, что этот урок очень важно усвоить, чтобы прочесть любую из его книг. С этим соглашаются даже его соотечественники. Солженицын занимает странное, сложное и иногда отвергаемое место в сознании русских. Его творчество было не совсем литературным – и в то же время его считают величайшей (а может быть, даже единственной настоящей) литературой советского периода. Но и историком его не назовешь, потому что он писатель. Не облегчил он свое положение, и вернувшись уже в очень пожилом возрасте в Россию. Он исповедовал сочетание крайне прогрессивных и крайне реакционных взглядов – многие из них коренились, в толстовском стиле, в духовности, морали и православной церкви. Как и Толстому, ему бы, наверное, больше подошла жизнь монаха, чем жизнь писателя, вынужденного занимать позицию по текущим вопросам.

Один из эпизодов, отлично иллюстрирующих эту проблему с Солженицыным, – это тема речи, с которой он выступил перед выпускниками Гарвардского университета в 1978 году, когда уже пару лет жил в Соединенных Штатах. Учитывая, что он на тот момент был изгнанником из Советского Союза и считался одним из величайших писателей мира, признаем, что выбрать тему, которая бы увлекла и взволновала аудиторию, ему вряд ли было просто. На чем же он останавливает свой выбор? «Антропоцентризм в современной западной культуре». Это наукообразная формулировка высказывания о том, что нас больше волнуют люди, чем природа и наша планета (тут он, безусловно, во многом прав). Эта история кажется мне типичной солженицынской провокацией. Солженицын не может заставить себя выступить в качестве антисоветчика. Большинство других людей в этой ситуации выступили бы с критикой режима своей страны. И высказались бы лестно в адрес страны, их принявшей (США). Они говорили бы не о недостатках Запада, а о пороках Советского Союза. Солженицын органически не способен на такое и находит способ вместо этого напасть на Запад: «Думаете, вы самые умные? Да вы помешаны на себе самих!» И преподносит это аудитории под наукообразным, раздражающим названием. Наверное, это было смело. Но мне это кажется невероятно напыщенным и эгоистичным – одна из причин того, что я долго не могла проникнуться уважением к Солженицыну как к человеку.

Со временем