— Конечно. На улице Парментье. Не понимаю, зачем это вам. К чему рыться в давно минувших делах? Поверьте, я уже выяснила насчет Моники все. И даже узнай вы что-то еще, ничего уже не поделаешь.

Хрупкая старая женщина потянулась к малахитовой с золотой отделкой шкатулке на краю стола. Там оказались сигареты. Она предложила мне, а когда я отказалась, достала из кармана длинный черный мундштук. Ей стоило труда вставить в него сигарету — так хорошо поработал над ее пальцами артрит. Прикурив от золотой зажигалки, она сделала несколько затяжек в полном молчании. Взгляд ее стал рассеянным, как у человека, погруженного в воспоминания.

Я между тем изучала лицо Аннемари де Пасси. Даже поблекшее, оно хранило отпечаток старомодной аристократической прелести. Не часто встретишь настоящий античный профиль: прямой, без малейшей горбинки нос, высокий гордый лоб, точеные скулы, чуть впалые щеки, надменный рот с тонкими губами. Голубые глаза были обезображены катарактой и хронической меланхолией. Волосы — совершенно белые, но все еще густые — были закручены в небрежный узел и прихвачены черепаховыми шпильками.

— Моника высосала из моего брата все соки в финансовом, сексуальном и эмоциональном смысле, а потом выбросила его за ненадобностью.

— Как это случилось?

— Она промотала его деньги на то, чтобы подобраться к лучшим людям города. Ей всегда хотелось вскарабкаться на самый верх.

— Чего?

— Как у вас говорят, высшего общества.

— Ваш брат умер от сердечного приступа?

— Так мне сказали, но… — Аннемари помедлила, чтобы выпустить длинную струю дыма, — я-то знаю, что все не так просто. Моника приложила к этому руку. Она убила в нем все: мужское начало, уважение к себе и, поверите вы или нет, саму жизнь.

— У вас есть доказательства? — спросила я с тошнотворным ощущением в желудке.

— Минутку!

Аннемари потушила сигарету, с усилием поднялась и вышла из комнаты. Вернулась она почти сразу, что-то держа в руке.

— Мишель был наркоманом, и Моника это знала, — сказала она со вздохом, тяжело опускаясь на прежнее место. — Знала, но ничего не сделала, чтобы этому помешать. Как раз наоборот! У меня нет доказательств, что она скормила ему повышенную дозу с целью прикончить, но я знаю, чую нутром, что именно это и случилось. Вот, возьмите!

Аннемари подала мне пузырек с овальными пилюлями, в каких обычно бывает лекарство в порошке. Судя по наклейке, оно было выписано для мадам де Пасси и называлось ротинал.

— Что это?

— Наркотическое снадобье вроде валиума, только более сильное и, насколько мне известно, в Америке запрещенное, поскольку к нему легко пристраститься. В просторечии называется секс-горючим. — Аннемари с отвращением скривила губы. — По словам Мишеля, одна таблетка — и секс достигает небесных высот. Может, это и так, но мой знакомый врач сказал, что три-четыре таблетки — и с этих небесных высот вы уже не вернетесь.

Я вертела пузырек в руках, не в силах отвести глаз от имени Моники на этикетке. Аннемари проследила мой взгляд.

— Мне она говорила, что берет эти порошки от стресса. Стресс, как же! Такие слишком расчетливы, чтобы из-за чего-нибудь беспокоиться. Она подсунула их моему брату, чтобы одурманить, а потом и того хуже. Полиция знала о моих подозрениях, но ничего не предприняла.

Я протянула пузырек. Аннемари покачала головой:

— Оставьте себе. Я все равно собиралась выбросить эту гадость. Не хочется, знаете ли, держать такое в доме.

Тоскливая нотка в ее голосе навела меня на мысль, что она не решается хранить ротинал из страха однажды им воспользоваться.

— Почему вы так уверены, что Моника убила Мишеля? — спросила я, пряча пузырек в сумочку.

— Он собирался подать на развод. Для нее это означало бы остаться ни с чем. Однажды Мишель пришел ко мне очень расстроенным, совершенно не в себе. Ему на глаза попалось письмо, из которого было ясно, что Моника ему изменяет.

— Очевидно, с моим мужем?

— Возможно. Мишель сказал, что это американец.

— Он не упомянул имя?

— Если и упомянул, оно выпало у меня из памяти. Мишель был человек самовлюбленный. Он мог стерпеть от женщины все, кроме измены. Только это могло толкнуть его на разрыв.

— У вас, случайно, не сохранилось это письмо?

— Не исключено.

Аннемари показала на самый дальний и сумеречный угол комнаты. Там громоздились пыльные стопки книг, какие-то коробки и несколько распухших от фотографий альбомов. Пока я всматривалась, из этой кучи хлама выскользнула кошка.

— Все, что осталось после Мишеля. Моника, должно быть, сочла это нестоящим барахлом, раз уж не прихватила с собой. Ну а для меня это все равно что памятник прошлому. Здесь вся биография моего дорогого брата, все, что осталось от нашей семьи.

— Если найдете письмо, вы дадите мне знать? Мне будет любопытно на него взглянуть.

— Можете порыться там сами. У меня на это не хватит сил.

Эжени обрисовала Аннемари мою историю только в общих чертах, и я сочла своим долгом посвятить ее в детали. Аннемари с жадным интересом выслушала рассказ о моей дружбе с Моникой, включая наш последний разговор и откровения насчет беременности.

— Видите! — с горьким торжеством воскликнула она. — Те же самые штучки! Одурачила его, как Мишеля.

Я вдруг ощутила приступ дурноты. Тяжелая атмосфера сумеречной гостиной обволокла меня, как вязкое облако. Захотелось на свежий воздух. Я поднялась со словами благодарности, но Аннемари остановила меня и достала из ящика стола фотографию. На ней рядом с усатым мужчиной намного старше ее стояла Моника в коротком белом платьице, шляпке с белой вуалеткой и букетом лилий в руках. Вид у нее был совсем девчоночий.

— Мой брат с молодой женой в день свадьбы, — объяснила Аннемари с болью в голосе.

Присмотревшись, я заметила сходство: те же точеные черты, надменный аристократизм в посадке головы и едва уловимый налет многовековой усталости, отличающий потомков древнего рода, которому суждено угаснуть. Граф смотрел прямо в объектив с тенью кривой усмешки на красивых губах, и в его глазах, обведенных темными кругами, отражалась неизбывная скука пресыщения.

— У меня больше никого не было, — заметила Аннемари, когда я прятала фотографию в сумочку.

Я обернулась от двери, и она помахала — печальное безмолвное «прощай». Когда я покидала эту обитель скорби, основным моим чувством, невзирая на полученные сведения, было сожаление о том, что я там побывала. Вид этой одинокой безутешной женщины навевал мысли о моем собственном будущем, о годах, доживаемых в упорядоченном, благопристойном распаде, в компании столь же старых кошек. Неколебимая уверенность Аннемари в том, что Моника намеренно свела ее брата в могилу, укрепила мои подозрения насчет ее виновности в смерти Люциуса. Теперь я уже не сомневалась, что второй инфаркт был делом ее рук. Спускаясь в лифте, размерами больше похожем на гроб, я мысленно выстраивала логическую цепь.