чуть потом на лоскуты не пустил. – Колесников улыбнулся, зажимая рукой хлеставшую из плеча кровь.

– Зымаев, оставьте пленного с Лыткариным и окажите помощь Колесникову.

– Слушаюсь, господин штаб-ротмистр. За Ванькой-то вечно глаз да глаз. Чуть не уследишь, так вляпается. – Зымаев бежал к раненому пластуну, на ходу выдергивая бинт из-за пазухи.

Вихляев подошел к пленному и заговорил на турецком:

– Есть еще кто-то из военнослужащих здесь?

Турок в ответ мотнул головой.

– Хорошо. – Вихляев с долгим прищуром заглянул в глаза турку. – Где следующий пост?

– В одном поприще, – низким, хриплым голосом ответил старик.

– То есть, хотите сказать, один дневной переход?

– Да.

– Какова численность военнослужащих на нем?

– Десять человек. Везде по десять.

– Сколько постов до дороги из Каппадокии в Амис?

– Еще один.

…Пожалуй, спрашивать его больше не о чем, подумал штаб-ротмистр… Так, разве что ради любопытства.

– Как узнали о нашем приближении?

– Услышали стрельбу далеко. Он, – старик указал на воина в чалме, – мой сын Якуб далеко умел слышать. Он сходил вам навстречу по другой тропе, поэтому вы не увидели никаких следов. Мы сделали засаду. А теперь убей меня!

– Успею. – Вихляев отошел в сторону и скомандовал Лыткарину: – Свяжите его, пусть пока побудет с нами.

– А может, его того, вашбродь? – Лыткарин провел ребром ладони по своему горлу. – Чего на него глаза пялить. Жрать ведь, поди, давать придется.

– Расстрелять всегда успеем. Ладно. Делаем привал. – Вихляев кивнул в сторону поста. – Карманов, сходите и осмотрите объект. Потом скажете. – Штаб-ротмистр тяжело опустился на снег. – Карманов, отвечаете за лошадей.

– Да здесь они все, вашбродь. Эта скотина дюже любопытна бывает. Смотрели на нас, поди ж, как мы на обезынку в цирке!

– Вы бывали в цирке?

– А то ж. Батя давно еще в город с собой на ярмарку брал. Там обезынки, ох, парень, до чего смешные.

– Не обезынки, а обезьянки. А впрочем, так даже лучше.

Как сгулял Никола в Крым,

Не цалованный.

Девки бегают за им,

Сиськи в стороны.

Девки, эх, ядренать вошь,

Манят ласками.

Выбирай какую хошь,

Все побаския.

– Свистунов!

– Да, вашбродь. – Казак неохотно прервал частушки.

– Прекратите, Свистунов. Голова раскалывается. Нашли время!

– Э-э, вашбродь, не знаете вы казака свово! Он ведь как: коли запел казак – значится, душа правая, коль не поет – то кри́вая. А по-другому как? Худо, как мой племяш, вернулся после года войны с одной ногой, да и залег на печи. Мати его и так и эдак, а он лежит, только лицом сереет пуще день ото дня. Потом запил, а опосля и драться начал по хате: то мать толкнет, то батю огреет. Девка была, невеста, ушла куда подале от такого. А он все пил, пока головой не тронулся. Так и повесился в сарае. А вот если бы кто ему подсказал, как вовремя смраду с души выгнать, то и жил бы по сей день.

– Смраду? – Вихляев заинтересованно посмотрел на пластуна.

– А вот не слышал ты о такой, вашбродь. А еще ученый человек. Она, тварь такая, забирается глубоко и сердце помалу сосет. Человек тогды умом и трогается. А коли ее выгнать вовремя, то она и не прицепится. Песней да весельем лучше всего выгоняется, поэтому казаку после похода обязательно требуется погулять: где вина попить, где песен погорланить, а где и с бабой полюбиться. Тут кому как. По мне, так лучше бабы для этого дела ничего не подходит. Ну, вина-то я тоже могу, но не шибко, главное все ж – за бабой.

– Пусть поет, господин штаб-ротмистр, – подал голос Зымаев, – а то опять про свою Евсейку заведет.

– А… – Вихляев махнул рукой и приложил окрашенный снег ко лбу. – Что скажете о ране?

– Тут шить рану надобно. Я пока ее стянул бинтом. Потом еще какое-то время, чтобы в себя пришел.

– Я вас понял. – Штаб-ротмистр посмотрел на турецкий пост.

Наконец из-за ели вынырнула голова Карманова.

– Все чисто, вашбродь.

– Свистунов, соберите трофейное оружие. Остальные – за мной.

– Допелся, язвиголова! – Свистунов окинул взглядом поле боя. – Копайся теперича в этакой кровище.

– Зато дюже еще заспеваешь! – Лыткарин толкнул перед собой пленного турка.

– А вот и заспеваю. А ты во мудями впустую тряси!

– Прекратить, господа казаки. Орете, как у себя в станице. Пластуны, называется! – Вихляев строго посмотрел на казаков.

– Так мы ж шутя, вашбродь! – Лыткарин поддел на ладонь снега и сунул в рот.

– Всем на пост. На завтра объявляется дневка. Можно будет отдохнуть и привести в порядок обмундирование.

Вихляев первым стал подниматься в сторону поста, тяжело проваливаясь кавалерийскими сапогами в рыхлый снег.

На небольшой площадке торчала кривой занозой поперек белого снега хлипкая постройка, сделанная из нетолстых, очищенных от веток стволов. Одна дверь на кожаных петлях, одно окно с торчащей горизонтально земле трубой. Внутри грубо сколоченные нары из коротких жердин, застеленные гнилой соломой. Очаг из нескольких медных листов, склепанных между собой, из такого же скрученного листа труба. Угли в нем еще были горячими. Свистунов смахнул с очага сушившиеся тряпки и сунул несколько веток хвороста, длинно дунул. Затрещал огонь.

– Пожалуйте, господин офицер! Тепло сделаем, а вот соломку я бы перестелил – негоже ихних вшей подкармливать.

– Ты б лучше убрал все к херам. – Зымаев придерживал под руку Колесникова.

Свистунов послушно сгреб солому с лежанок и вытащил вон. Раненого уложили на бурку. В тонких смуглых пальцах казака появилась кривая игла и специальная нить для зашивания ран.

– Где вы этому научились? – Вихляев с интересом смотрел на приготовления к операции.

– Война всему научит, вашбродь. Это мне одна бабка подарила на Маньчжурии. Меня тама подранили, будь-здоров, очухался в жилище из шкур, а кругом узкоглазые басурмане. Ну, я ж тогда и подумал, дескать, вот он как ад выглядит. Вот и черти: глазки узкие, все в звере одеты. Тут они мне дают испить чего-то кислого. И улетел я тогда в разные сказки чудные.

– И что потом? – Вихляев положил феску на нагретую медь.

– Потом очухался. На ноге швы, а пуля ждет меня на белом мехе. Черная така да на белом. Эк, вашбродь, ядрено запоминается. С тех пор ношу ее на себе. Так эта бабка велела. Дескать, твоя уже с тобой, а остальные пусть своих хозяев ищут. И впрямь ведь, с тех пор что ни пуля аль осколок какой – стороной меня обходят. И еще мне бабка эта дала эту иглу и моток ниток. Да то не нитка, а ус рыбий. И игла, вишь вон, тоже из