Прототипом отца Василия был, вероятно, Василий Можайский, священник Кочаковской церкви. Судя по свидетельству Душана Петровича Маковицкого, идея «Отца Василия» была примерно та же, что и «Отца Сергия»: «Рассказ про священника, разуверившегося в вере, которую он исповедует (т. е. церковной вере. – П.Б.), написать о его сомнениях, страданиях, о том, что семья заставляет его продолжать этот путь». Но что-то помешало писателю воплотить свой замысел. И этим «что-то» была, скорее всего, неуверенность Толстого в том, что он по-настоящему правдив в своих описаниях жизни белого духовенства. Оно являлось для него terra incognita – «неизвестной землей».

В 1909 году Толстой вернулся к этому замыслу и стал писать рассказ от лица самого священника в виде «Записок», но скоро признался Маковицкому, что не может закончить рассказ, потому что не знает, «мог ли бы священник писать это действительно…»

И вот эта «неизвестная земля» была для отца Иоанна самой родной и дорогой. Это была его духовная родина. Это было его «Детство».

Иеромонах Михаил (Семенов) в биографии Иоанна Кронштадтского пытается представить себе самые ранние впечатления Вани Сергиева, связанные с душой богослужения.

«Отец еще маленького Ваню берет в храм – и он здесь привыкает, всецело переносится в мир потусторонний – к Богу. Расширенными глазами следил он за священником (своим родным дедом. – П.Б.) перед престолом и чутким сердцем чувствовал, какая огромная тайна совершается здесь по молитвам верующих. Священник в фелони, окруженный волнами фимиама, кажется ему ангелом, предстоящим пред престолом Бога. Таинственный алтарь, в который религиозно настроенный отец Вани даже “входил” как-то иначе, чем в обычный дом, в горницу, благоговейно, торжественно, для Вани был местом, куда человек может войти только со святой мыслью, святым настроением. “Иззуй прежде сапоги от ног своих, здесь земля святая”. Мало-помалу храм становится для Вани тем, чем для детей мир сказок: местом отдыха для души от будничных и несвятых впечатлений дня».

Без этих первых впечатлений, отпечатавшихся в душе на всю жизнь, мы никогда не поймем особенностей служения отца Иоанна. Ни семинария, ни академия, ни даже чтение Иоанна Златоуста не могли оставить в его сердце такой неизгладимый след, как эти первые переживания наивной души. Крайний Север, нищее село, бесконечные зимние ночи, холод… Но в храме горят свечи, а не лучины, в храме светло и тепло, и там совершается невыразимо-таинственное действо, похожее на сказку, где дед становится ангелом, а отец ходит как-то иначе, торжественно и благоговейно…

Чтобы представить, насколько по-разному воспринималось таинство церковного богослужения светски образованными людьми XIX столетия и такими священниками, как Иоанн Кронштадтский, вспомним хотя бы сцену венчания Константина Левина и Кити Щербацкой. Совершенно ясно, что ни оба героя, ни их родня, ни гости в этом богослужении ничего не понимают. Но всем им, тем не менее, ужасно «весело». Что вполне можно понять – свадьба же!

«Им весело было слушать чтение послания апостольского и раскат голоса протодьякона при последнем стихе, ожидаемого с таким нетерпением постороннею публикой. Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино с водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и взяв их обе руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего “Исаие ликуй”, вокруг аналоя. Щербацкий и Чириков, поддерживавшие венцы, путаясь в шлейфе невесты, тоже улыбаясь и радуясь чему-то, то отставали, то натыкались на венчаемых при остановках священника. Искра радости, зажегшаяся в Кити, казалось, сообщилась всем бывшим в церкви. Левину казалось, что и священнику, и дьякону, так же как и ему, хотелось улыбаться».

В биографии Н.С.Лескова, написанной его сыном А.Н.Лесковым, рассказывается об откровенной пародии на богослужение, в которой вместе с профессиональными актерами участвует и Николай Семенович Лесков, внук священника и автор «Соборян». Всё это «действо» происходит в трактире Прокофия на углу Гороховой и Садовой.

«У этого “Прокофия”, в “отдельном кабинете”, после “усердной рюмки”, иногда, по образу средневековых мистерий, “соборне” свершалось “Голгофское действо”. Пилата изображал по-римски бритый, круглоликий актер И.Ф.Горбунов, а Христа, которого по ходу действия потом он же, уже в новой роли выполнителя приговора, пригвождал к стене или двери в соседний кабинет, – бледный, “со брадой” и приятными чертами усталого доброго лица С.В.Максимов[14]. Остальные олицетворяли Варраву, толпу, требовавшую распятия Сергея Васильевича, с поникшей головой стоявшего перед судилищем со связанными салфеткою руками, воинов и т. д. в соответствии с последовательным развертыванием действа. Изнемогавшему “на кресте” Максимову подносили “оцет”, то есть уксус из судка, прободали ему грудь копьем, точнее – тонкою тростью Лескова с мертвым черепом – memento mori – вместо рукоятки, и т. д. По изречении им “свершилось” и уронении главы на грудь происходило “снятие с креста”, “повитие” тела, “яко плащаницею”, совлеченною с одного из столов скатертью и “положение во гроб”, на оттоманку. Тут на Лескова выпадало исполнение роли Иосифа Аримафейского, и под его регентством хор исполнял песнопение “Благообразный Иосиф с древа снемь пречистое тело Твое…” У “гроба” ставилась “стража”, при вскоре же наступавшем “воскресении” повергавшаяся во прах! Оправившись от сценических напряжений, все удовлетворенно возвращались к “беседному вину” и к прерванной трапезе…»

«Уживалось ли всё это с деизмом и даже истовым церковным правоверием некоторых исполнителей?» – задается вопросом сын Лескова. И отвечает: «Как нельзя лучше».

Подобные же «мистерии» разыгрывались на вилле Горького на острове Капри, когда писатель жил там с многочисленными гостями и приживальщиками с 1906 по 1913 годы. Так, на постановочном снимке, сделанном Юрой Желябужским, сыном гражданской жены Горького актрисы М.Ф.Андреевой, Горький изображает первосвященника, в хламиде, с воздетыми руками. Роль Девы Марии играет М.Ф.Андреева, а роль Христа – революционер Л.Б.Красин. Сцена называется «Брак в Кане Галилейской».

Такая традиция в культурной среде действительно существовала, но непонятно, откуда ее истоки? Из средневековых мистерий? Из всешутейных соборов времен Петра Великого? Или просто из страсти к актерству? Еще менее понятно, где проходила граница между искренним актерством и сознательным кощунством.

Отец Иоанн не любил светский театр. Особенно возмущало его, что театры принято посещать в выходные дни, которые, по убеждению священника, следует отдавать молитве и церковной службе.

«Театр – школа мира сего и князя мира сего – диавола; а он иногда преобразуется в ангела светла (2 Кор. 11, 14), чтобы прельщать удобнее недальновидных, иногда ввергнет и нравственную пьеску, чтобы трубили про театр, что он пренравоучительная вещь и стоит посещать его не меньше церкви, а то, пожалуй, и больше: потому-де, что в церкви одно и то же, а в театре разнообразие и пьес, и декораций, и костюмов, и действующих лиц», – пишет Иоанн Кронштадтский в «Моей жизни во Христе».