нужной суммой. Сделка состоялась, только… в обмен на деньги Грушецкий получил холодное тело возлюбленной. За эти несколько лет ревнивая помещица просто извела соперницу непосильным трудом и жестоким обращением. Ярость Грушецкого не знала границ. Следующие годы он потратил на месть Дерюгиной. Он добился того, чтобы ее предприятие развалилось. Она растеряла земли, деньги, крепостных, усадьбы. Все это выкупил Грушецкий и назвал «селением Анны». А у Дерюгиной остался лишь небольшой дом, в котором она была обречена провести нищую и одинокую старость. Но умерла Дерюгина не своей смертью: однажды в доме случился пожар, и он сгорел, утащив на тот свет и хозяйку.

Вскоре после пожара умер и Грушецкий. Судьба решила, что он исполнил свой долг на земле и пора ему воссоединиться с любимой. Селение росло и развивалось, стало поселком, а затем и городом. Теперь это город Анны. На том самом месте, где был дом Дерюгиной, сначала построили больницу, затем — школу. Там мы и учимся.

— Ходит слух, что неупокоенная душа Дерюгиной теперь бродит по городу, — продолжает Ярослав зловеще. Лицо у него искажено светом фонарика. — И когда она слышит такое ненавистное имя… — Ярослав подается ближе ко мне. Его голос стихает до шепота: — То злится.

— Анна! Анна! — вдруг кричит он мне на ухо.

Я аж подпрыгиваю! Ярослав смеется, довольный, что произвел на меня такое впечатление. Вой раздается с новой силой.

— Слышишь? Точно Дерюгина! — удовлетворенно говорит он и кладет фонарик на дно лодки. Но не выключает его.

Вой смолкает. Снова наступает тишина — неестественная, особенно жутковатой она кажется после услышанной страшилки.

— Не верю, что ты здесь родился и никогда не слышал эту историю, — опять удивляется Ярослав.

— Говорю же, нет мне дела до этих глупых сказок.

— Как ты живешь вообще без страшилок? — разочарованно протягивает он. — Со скуки же помереть можно!

Ярослав крутит фонарик. Лучик света перемещается по кругу. Освещает то мою куртку, то лодку, то куртку Ярослава, то снова лодку.

— Как же это все-таки ужасно… — говорит он после паузы совсем другим тоном, как будто за время молчания что-то обдумал. — Когда хочешь быть с человеком, но не можешь.

— С тобой такое случалось? — тихо спрашиваю я.

Он явно знает об этом не понаслышке.

Ярослав молчит. Но не отрицает.

— Была такая девушка? — давлю я.

Он мотает головой:

— Тут совсем другое… Да и честно, это было давно. Все в корне изменилось. Воспоминания стерлись. Остались лишь какие-то воспоминания о воспоминаниях…

Он отвечает быстро, нехотя и путано, а я все больше терзаюсь любопытством. Мы молчим долго. Оба смотрим на свет фонарика. Я гадаю, в ком же может быть дело, но уже не ожидаю, что Ярослав ответит.

Он дышит на озябшие руки, убирает их в карманы куртки — но тут же вынимает обратно и с ликованием говорит:

— Кажется, у нас будет десерт!

Он показывает руку. Я беру фонарик, свечу на его ладонь — и вижу те самые сладкие часики с бусинками-драже, которые Ярослав хранит под подушкой. Улыбаюсь. Хорошо, что в полумраке особо не видно, наверное, моя улыбка ужасно глупая.

Ярослав откусывает бусинку от резинки-браслета и передает мне часики. Я делаю то же и возвращаю их. Мы с наслаждением хрустим сладкими конфетками.

— Это папа, — вдруг выдает Ярослав.

Я сразу понимаю, о чем он, но делаю вид, что не понял.

— Папа?

Вспоминаю мужчину со снимков: светлые волосы, мужественная внешность. В голливудских фильмах он мог бы сыграть космонавта, пожарника или полицейского, и, конечно, только положительного героя. Что же произошло в их семье? Куда делся папа? Умер?

Ярослав задумывается, собирая мысли в кучу. Затем набирает в грудь воздуха, и я понимаю, что история будет долгой.

— Папа хотел назвать меня в честь своего отца, военного врача. Вячеславом. А мама — Ярославом. Они долго спорили, и мама, конечно, победила. Я бы всегда ставил на маму в спорах, это беспроигрышный вариант. Но папа все равно называл меня Славой, как будто я Вячеслав. Мне это нравилось. Мне нравилось все, что делал папа. Мы с ним всегда были близки. Намного ближе, чем с мамой…

Он перебирает конфетки-часики как четки. Потом, спохватившись, отдает мне. Я откусываю драже и передаю часики обратно. Как странно это все… Сидеть с Ярославом на закрытом острове в лодке, говорить по душам, словно мы друзья… и хомячить детские конфетки.

— Я гордился папой. Он был моим кумиром. Я ему подражал во всем и мечтал стать таким, как он, когда вырасту. Он хирург, и потому я тоже хотел стать хирургом.

Я снова вспоминаю его отца. Что ж, хирурга он тоже мог бы сыграть.

— В детстве я любил смотреть, как мама разделывает курицу. Вырезал мягким игрушкам аппендикс, а потом зашивал их нитками. Обожал «Айболита», белые халаты и игрушечные наборы доктора. С их помощью я «лечил» всех, кто приходил в гости. Взрослые умилялись: весь в папу. И для меня мелкого это было лучшей похвалой.

Я пытаюсь представить, как выглядел маленький Ярослав. Вот он стоит во взрослом белом халате и с игрушечным набором доктора в руке. Миленький. Но я еще не понимаю, к чему ведет история. Пытаюсь понять, что будет дальше, по эмоциям, которые Ярослав вкладывает в голос. Голос спокойный, ровный, но тоскливый.

— Мой любимый цвет был синий, как у папы. Я ходил в бассейн вместе с папой. С папой смотрел «Формулу-1». Любил мороженое с ананасами, и картофельное пюре, и спать с открытым окном, и фильмы про супергероев, и концерты «Сплина» и «Арии».

Ярослав с силой сжимает конфетки в руке. И вдруг со злостью рубит:

— Теперь я все это ненавижу.

16

Я удивляюсь. Этот звенящий голос будто принадлежит другому человеку.

— Имя «Слава» ненавижу, все ненавижу, что раньше любил! А все, что раньше ненавидел, люблю! Я ведь раньше терпеть не мог рисовать. И рэп ненавидел!

Ярослав нервно откусывает конфетку. Грызет. Вроде бы немного успокаивается. Жаль, я не могу разглядеть его лицо, слишком темно, видно только очертания.

— Что случилось? — наконец тихо спрашиваю я.

Ярослав отрешенно разглядывает часики в руке.

— Папа любил природу: пикники в лесу, ночевки в палатках. Думаю, мама все это с трудом терпела. Ты представляешь мою маму, которая сидит на пне и с восторгом ест гречку с тушенкой из походной железной миски?

Я не могу сдержать смешок:

— С трудом.

— А она такой была. Ради папы. Чтобы поддерживать идиллию. Конечно, наша семья даже в походных условиях напоминала рекламу производителя палаток,