Ночью Юля проснулась от топота детских ног и приглушенного смеха. Еще не отойдя от сна, подумала, что ей это приснилось. Комнату заливал голубоватый свет полной луны, струившийся из открытого окна. Легкий ветерок шевелил занавески. Девушка легла поудобнее и вновь закрыла глаза.

По лестнице пробежал ребенок, и почти сразу раздался громкий шепот:

– Я тебя нашла! Теперь ты вОда! Считай! – и снова под аккомпанемент громкого шепота, начавшего отсчет, легкий топот бегущих ног.

Юля села в постели и протерла глаза. Ей вдруг стало отчаянно страшно. Даже если предположить, что это Лерка не спит, то с кем она играет? Переборов животный ужас, завладевший всем ее существом, Юля встала, и на цыпочках подошла к двери. Замерла, взявшись за ручку и прислушавшись.

Снова быстрые шаги, которые метались по второму этажу, словно двигавшийся совершал хаотичные передвижения, временами замирая на месте. Наконец, донеслось радостное:

– Вот ты где! Вылезай! Твоя очередь искать! – шевеление, шаги и снова торопливый бег под аккомпанемент счета.

Юля тихо-тихо приоткрыла дверь. Прямо перед ней стояла Лерка лицом к стене и считала шепотом. Больше Юля никого не увидела. Девочка, медленно досчитав до десяти и скороговоркой произнеся сакральную фразу: «Все! Раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать!», развернулась и увидела мать, смотрящую на нее с ужасом в глазах. Улыбка сползла с лица ребенка.

– Мам? А… ты зачем встала? – первой отошла от неожиданной встречи дочь, прижимаясь спиной к стене.

– Ты с кем играла? – стараясь не напугать ребенка, поинтересовалась Юля у девочки, изо всех сил сдерживая панику в голосе.

– А… я это… – забегала глазами Лерка по холлу второго этажа, – я… с мишкой играла! – обнаружив валявшегося в углу игрушечного медведя, быстро проговорила Лерка.

– Мишка научился разговаривать? – все еще тревожно оглядывая холл и протягивая руку к выключателю, поинтересовалась мать.

– Ну маам!!! – закрывая руками глаза от вспыхнувшего света, пропищала девочка. – Зачем ты свет включила?

Юля, сама морщась и щуря глаза от яркого света, внимательно осмотрела холл, заглянув в две оставшиеся комнаты. Никого там не обнаружив, она направилась к лестнице.

– Лера! Я жду ответа. Мишка научился разговаривать? – повторила Юля свой вопрос, спускаясь вниз.

– Нет… Он прятался, а я его искала… – мрачно проговорила девочка, теревшая глаза кулачками.

– Значит, он научился бегать? – отозвалась Юля с первого этажа, проверяя входную дверь. Дверь была заперта, и озадаченная девушка, выключив свет, вернулась на второй этаж.

– Лера! Я с кем разговариваю? Мишка бегать научился, да, дочь? – поднявшаяся девушка присела перед ребенком на корточки. – С каких пор игрушечные медведи так топают? – нахмурившаяся мать смотрела на девочку.

– Это я топала… Когда мишку искала… – ответила Лера, упрямо глядя на мать исподлобья.

– А как же он тогда прятался? – прищурившись, поинтересовалась она у дочери.

– А вот так! – обойдя ее и взяв игрушку, Лерка бросила медведя через голову назад. – Все! Видишь, спрятался! А я искала. Только тогда темно было, и его совсем не видно, – с упреком проговорила девочка. – А ты все испортила! – надула губки Лерка. – Я спать пойду.

– Со мной, – непререкаемым тоном сказала мать.

– Ну почему? – вскинулась девочка, глядя на мать снизу вверх. – Я хочу в своей комнате спать!

– Я вижу, как хорошо ты спишь в своей комнате. Просто прекрасно спишь. Седьмой сон досматриваешь. Марш в мою комнату! – сердито прикрикнула Юля на насупившуюся дочь.

Уже совсем рассвело, а Юля все ворочалась возле сладко сопящей дочери, не в силах уснуть. В голове крутилось одно и то же: с кем все-таки играла Лерка? Уж точно не с медведем… Девушка явственно слышала два голоса, хоть и шепотом, и было полное ощущение, что дочь была не одна… А с кем? С кем? Поняв, что уже не уснет, Юля встала и отправилась готовить завтрак.

Устав бродить по дорожкам парка за катавшейся на велосипеде дочерью, Юля присела на скамейке возле памятника павшим воинам, и погрузилась в свои мысли. У нее не шла из головы ночная игра Лерки. Да и вообще странные игры дочери вызывали сильное беспокойство.

Задумавшись, она не заметила, что на скамейку рядом с ней опустился Иван Васильевич, и вздрогнула от окликнувшего ее голоса:

– Чего задумалась-то так? Здравствуй, чтоль? – ворчливо проговорил старик, державший в руках букет красных гвоздик.

– Ой, простите… Задумалась… Здравствуйте, – торопливо проговорила Юля, поворачиваясь к деду. – Мы с Леркой погулять вышли. Вон она, на велосипеде катается, а я присматриваю.

– Хорошо присматриваешь, молодец… – проворчал старик. – А я вот деду цветочки принес, да свечку зажечь надоть… Аккурат в сегодняшний день он на мине-то подорвался в сорок третьем, – вздохнул Иван Васильевич, – даж хоронить, почитай, нечего стало. Гляжу, а тут ты сидишь… Погодь, девк, схожу, деда помяну…

Юля смотрела, как Иван Васильевич подошел к памятнику, поклонился низко, аккуратно поставил в одну из вазочек, что всегда там стояли с живыми цветами, водой наполненные, свои гвоздички, зажег свечу… Постоял перед мемориалом, низко опустив крупную, седую голову, погладил табличку с именами, и, смахнув скупую слезу, вернулся на скамейку.

– Да, девк… Вот так-то… – вздохнув, проговорил старик, погруженный в свои мысли.

– Дед Вань… А расскажите про деда? Каким он был? – вдруг, неожиданно для самой себя, попросила Юля.

– Дед-то? Ооо… Дед мой уважаемым человеком был… Кузнец он был знатный. Ну, а коль кузнец, значит, сильный был очень. Бабка сказывала, большой он был, высокий, плечистый. Сила у него была могутная, медвежья. Подковы руками гнул. Красивый! Волос темно русый, густой, курчавый, такой, что ни один гребешок не брал. А глаза серые были. Но добрый был, очень. Тихий такой. Стихи он писал, да… Дома письма его бабке лежат, берегла она их очень, любила его. Да его все любили, хорошим он человеком был. Всегда всем помогал. Веселый, шутковал то и дело. Да так складно у него все всегда получалось! А стихи хорошие были. Читал я. Да и бабка, и отец рассказывали. В каждом письме у него стихи бабке… Не знаю уж, почему? Может, легче ему так было? Не знаю… – Иван Васильевич покачал головой. – Бабка говорит, он и говорил-то то и дело стихами. Вечно у него шутки да прибаутки были, а как рассказывать чего начнет, ежели увлеченно так, то обязательно стихами говорить станет. Не мог он иначе. Стеснялся сильно того, потому молчал часто, говорил мало.

Забрали-то его на войну в сорок первом, в самом начале июля. Стал он сапером. Два года отвоевал, все надеялся, что войне конец скоро, а она никак не кончалась. В каждом письме мечтал, как домой воротится, обратно в кузню свою пойдет, вновь за молот любимый возьмется. Скучал он по железу своему… Сильно скучал… Любил он энто дело. Все про искры писал, что из-под молота его вылетать станут, а бабка будет рядом стоять с ковшом ледяной воды да рушником, и вот как устанет он, вспотеет сильно, так она ему тот ковш на голову да шею и выльет, умыться даст да рушник его любимый, васильками вышитый, ему утереться поднесет… Так и лежит его рушник отдельно, его дожидается до сих пор.