– У меня бы приступ. Пять часов длился. Врач сказал, она вернулась.

– Ох, Пол, мне так жаль… – но этого недостаточно, это не выражает. – Черт! – говорю я.

Он невесело улыбается.

– Да, черт… – устало проводит рукой по лицу. Я молчу, даю ему время прийти в себя. – Ну так что? – спрашивает он, глядя мне в глаза. – Что вы думаете? Об уроке музыки?

Что я думаю? Я думаю, что не уверена в том, что должна подталкивать его дальше. Я думаю, что боюсь, если вдруг с ним что-то случится в моем присутствии, боюсь этого и не знаю, как буду объясняться с его женой. Я думаю, что вместо того, чтобы тратить сейчас свое время на меня, он должен быть с женой и детьми, деля с ними настоящее, а не то, что еще не произошло.

– Я думаю… что вы правы. Это сработает лучше на камеру, чем в письме.

Он улыбается. У него словно гора с плеч.

Со значением кладу руку ему на плечо.

– Давайте же покажем вашим ребяткам, что у вас за душой.

Поднимаю телефон и начинаю записывать. Он смотрит прямо в камеру – и видно, что силы к нему вернулись, а глаза сияют.

– Каспер, Ева, это я, ваш папа. И сегодня я хочу показать вам обоим, как играть на пианино.

Я с удовольствием снимаю, то ближе, то дальше, как он показывает им октавы и где какая нота, и закусываю губу, чтобы не смеяться вслух, когда он шутит и специально делает ошибки. Меня в комнате нет. Я не здесь. Здесь только человек, разговаривающий со своими детьми из гроба.

После основ музыкальной грамоты и песенки про «Маленькую звездочку» мы перемещаемся на кухню.

Он открывает холодильник и достает два торта. Шоколадный для Каспера и бисквитный, в розовой глазури, для Евы. Роется в пакете и извлекает оттуда розовую свечку в виде цифры три.

– Для Евы, – говорит он, втыкая ее в середину торта. Смотрит на свечку молча, и я даже вообразить не пытаюсь глубину его мысли. Возможно, он загадывает желание. А потом он ее зажигает.

Я нажимаю на запись и крупно снимаю его лицо, полускрытое тортом, который он держит в руках. Он поет «С днем рождения тебя!», закрывает глаза, задумывает желание и задувает свечку. Когда он открывает глаза, я вижу, что на них слезы. «P. S. Я люблю тебя, детка».

Конец записи.

– Чудесно, – говорю я тихонько, чтобы не нарушать настроение.

Забрав у меня телефон, он просматривает, что получилось, а я тем временем лезу в магазинный пакет, в котором у него заготовки.

– Пол! Сколько тут у вас свечек?

Он не отвечает. Переворачиваю пакет и вытряхиваю все на мраморную стойку.

– Неплохо, – говорит он, закончив с просмотром. – Может быть, побольше крупных планов меня и торта. Ни к чему показывать фон.

Посмотрев в мою сторону, он видит мое лицо и кучку свечек на стойке. Свечек-цифр, розовых и голубых. Я вижу 4, 5, 6 – и дальше до десяти. Здесь же 18, 21, 30. Все дни рождения, которые он пропустит. Он мнется и спрашивает:

– Что, жутковато?

– Нет, – собираюсь я с силами. – Ничуть. Но тогда нам нужно гораздо больше времени, чтобы это все сделать. И надо слегка менять обстановку. Невозможно, чтобы каждый год они видели вас в одной и той же рубашке. Переоденьтесь, ладно? И в какой-нибудь маскарадный костюм. Наверняка у вас полно маскарадных костюмов. Будет веселее.

Он благодарно улыбается.

Несмотря на сражение, которое предстоит Полу, сражение, которое он однажды уже вел, я считаю, что мы проводим время продуктивно. С Джерри я чувствовала себя совершенно беспомощной. Мы, не дыша, прислушивались к каждому велению докторов, буквально соблюдали все назначения, толком ни в чем не разбирались и потому не могли принимать собственные решения, идти иными путями. Да, я чувствовала себя пешкой. Теперь, даже когда я точно так же бессильна во всем, что касается опухоли Пола, я все-таки могу что-то для него сделать. У нас есть цель, и мы движемся в заданном направлении. Может, именно так чувствовал себя Джерри, когда писал письма. Все остальное было ему неведомо или неподвластно, но одно дело он держал под контролем. В то время как я билась за его жизнь, он готовил то, что случится после его смерти. Не знаю, когда это началось, в какой момент он смирился со своим знанием, или эта история началась просто «на всякий случай», как было с Полом.

Кстати, время, проведенное с Полом, – идеальный способ выпутаться из той неразберихи, в которую я угодила. С ним можно спокойно обсудить все, что меня тревожит. Он хочет знать, он готов выслушать. Члены клуба нуждаются во мне, я им нужна, и когда я рассказываю им о Джерри или вспоминаю о его письмах, мне не нужно останавливать себя на полуслове. Не нужно извиняться или замолкать, как бывает среди родных или друзьей, если я вдруг понимаю, что слишком много болтаю, или зацикливаюсь на прошедшем времени, или прячусь в прошлом. Члены клуба рады выслушать все, что я могу рассказать о Джерри, о его письмах, о том, как мы жили, о том, как я по нему скучаю и как я его помню. Слушая меня, они, наверно, заменяют в уме его образ своим собственным, а мой – своими родными, представляя, как это будет потом. Для меня же это безопасное место, где можно о нем поговорить, воскресить его снова.

Я легко и счастливо погружаюсь в этот мир.

После двухчасового ожидания в больничном коридоре, которое дает мне некоторое представление о том, как проводят жизнь члены клуба «P. S. Я люблю тебя», я лежу на больничной кровати, наблюдая, как медсестра фломастером намечает линию на моем гипсе. Прошло шесть недель с тех пор, как меня заковали, и теперь, судя по рентгенограмме, медики утверждают, что моя лодыжка благополучно срослась. Сестра втыкает лезвие в начало нарисованной линии и, слегка нажав, делает плавный разрез. Медленно и осторожно она разводит в стороны края гипсовой корки и обнажает мою бледную кожу, красную и воспаленную там, где ее натирал гипс. Куски кожи сдираются вместе с ним, и рана похожа на свежий ожог.

Я морщусь.

– Простите, – огорченная, говорит сестра.

Что и говорить, мои лодыжка и голень выглядят сильно потрепанными и болезненно бледны там, где не болезненно красны, и вся левая нога в целом тоньше, чем правая. Бедная левая пережила травму, она хрупкая и немощная по сравнению с остальным телом. Но ничего. Мы выправимся.

Я чувствую себя луковицей, с которой сняли один слой шкурки. Болит, саднит, но зато меня расковали и шкуру спустили не всю.

– Эй! – зову я, входя в узенькую прихожую, где стены увешаны разнообразными произведениями искусства, а на досках пола, сохранившихся со времени постройки дома, – длинная ковровая дорожка. Я медленно переставляю по этой дорожке свой новый сапожок, в котором вес распределен так, чтобы набиралась сил моя ослабленная лодыжка. Хоть и не вполне та, какой была прежде, я счастлива, что обхожусь без гипса и костылей. Вдыхаю запахи дома, который почти уже считала своим. Гэбриел, который, судя по тому, что он в рабочем комбинезоне и кожаной куртке, только пришел с работы, сидит в кресле, что-то набирая в телефоне, и удивляется мне.