– Да ты не ложилась сегодня! – ахает за моей спиной Дениз. Она стоит в дверях кухни, всклокоченная, с заспанными глазами.

– Ты все еще здесь? – в совершеннейшем ступоре интересуюсь я.

– А то, – отвечает она. – Это чьи письма?

– Берта. Ему вчера стало хуже. Пришлось срочно доделывать.

– Ох, – тихонько вздыхает она и садится рядом. – Помощь нужна?

– Вообще-то да, – признаюсь я, жмуря горящие глаза и закидывая назад голову, в которой гудит и бухает. Дениз оглядывает меня и, видно, хочет что-то сказать, но не говорит, за что я ей благодарна, а потом включается в дело. Находит, какая открытка какому конверту принадлежит, и вкладывает те, что остались. Читает первую, которая попалась ей в руки.

– Он что, пишет стихи?

– Лимерики. Это такой тур – приключение, с загадками. В первом письме он дает наводку на место, жена туда едет, находит следующую открытку, и так далее.

– Здорово, – улыбается она. – Ты что, должна развезти их сегодня?

– Это мой долг. Берт сам не сможет.

– Я тебе помогу.

– Тебе же на работу!

– Я могу взять выходной. У нас и без меня достаточно продавщиц, и потом, мне не помешает развеяться.

– Спасибо, дорогая. – Я кладу голову ей на плечо.

– Как там наш старичок? – спрашивает Дениз, видя, что мне пришло сообщение.

Вся семья в сборе. Внуки поют гимны. Все уже попрощались.

Я вслух читаю сообщение Джой: «Осталось недолго».

Поворачивая ключ в замке, я слышу, как хлопает дверца машины и приближается к нам тяжелая поступь.

– Ой-ой, – пугается Дениз.

– Я так и знала! – объявляет Шэрон.

– А с кем дети? – спрашивает Дениз.

– С мамой. У меня сегодня УЗИ.

– Но сначала ты поработала детективом, – опять Дениз.

– Я позвонила тебе домой. Том сказал, ты ночуешь у Холли. Это правда?

– Просто Дениз надо подумать, – объясняю я.

– А почему не у меня?

– Потому что ты строга в суждениях и очень критична. И у тебя нет свободной спальни.

У Шэрон отвисает челюсть.

– Но в основном все-таки из-за спальни.

– Я могла положить Алекса с Джерардом, я всегда так делаю, когда у меня гости.

– Да, но тогда мне пришлось бы пользоваться общей ванной, а я этого терпеть не могу.

– И у Холли только одна ванная между двумя спальнями.

– Да, но у нее есть еще внизу душ.

Я перевожу взгляд с одной на другую, чтобы убедиться, что это они всерьез. Похоже, что да.

– Если вам угодно продолжить эту беседу, можете пройти в дом, но мне правда пора ехать.

– Ты же не работаешь по понедельникам, – с подозрением щурится Шэрон. – Куда это вы обе намылились?

– Доставить кое-какие письма, – нараспев выговаривает Дениз.

Шэрон распахивает глаза.

– «P. S. Я люблю тебя»?

– Да! – И Дениз важно усаживается в мою машину.

– Зачем ты все время ее дразнишь? – интересуюсь я, захлопывая дверцу со стороны водителя.

– Потому что она ужасно легко заводится.

И я завожу мотор, опускаю стекло, вижу Шэрон, которая, забыв закрыть рот, смотрит на нас, думаю, что развеяться и ей бы не помешало, и говорю:

– Хочешь с нами?

Она кивает и радостно запрыгивает на заднее сиденье.

– Прямо как в прежние времена, – вижу я в зеркале нас троих.

– А можно посмотреть письма? – спрашивает Шэрон.

Дениз передает ей пачку.

– Так ты тоже в этом?

– Я сидела с ребенком, пока Холли учила ее мамочку читать и писать, – сообщает Дениз.

– Ты учишь читать и писать? – изумлена Шэрон.

– Пытаюсь, – отвечаю я, разворачиваясь, и жду в ответ чего-нибудь ядовитого, вроде «что только не приходит в голову умирающим!», чего-нибудь умаляющего мое дело, но ничего подобного не происходит.

– Здорово выполнено, – хвалит Шэрон оформление и, достав открытку, читает вслух первый лимерик:

– Как мило, – замечает она. – И куда это ведет?

– «Хризантема» – это был такой танцзал. Они там встретились в шестидесятых, и ансамбль, который играл в тот день, назывался «Проблески зари»… Но туда еще рано, там закрыто, так что сначала поедем во второе место.

И Шэрон, забравшись во второй конверт, читает:

– Первый поцелуй, что ли? – угадывает она.

– В точку.

Первый раз Берт и Рита поцеловались в 1968 году на скамейке в память Патрика Каванаха. Это та самая кованая скамья, что стоит на северной набережной Гранд-канала, где наш классик, как живой, сидит, нога на ногу, с одного края скамьи и словно приглашает прохожего присесть рядом.

И вот мы стоим у этой скамьи, я представляю себе, как Берт и Рита сидят здесь этакую тьму лет назад, впервые целуются, и это меня трогает… С мокрыми глазами поворачиваюсь к девчонкам и вижу, что у Шэрон выражение лица – ну совершенно иное.

– Так, значит, тут ты оставляешь второй конверт?

– Да.

– А вот и нет! Первый лимерик ведет к танцзалу, там ты оставляешь второй конверт, он ведет сюда, и тут ты оставляешь третий!

Мы с Дениз переглядываемся ошеломленно. Как это мы сами до этого не додумались? Чай, не ракетостроение…

– Ага, вот теперь вы рады, что взяли меня с собой, – с довольной ухмылкой усаживается Шэрон рядом с Робертом Каванахом. – И где, скажи мне на милость, ты собираешься его тут оставить? – все так же важно продолжает она. – Тут, Пэдди? – И обращается к Патрику Каванаху: – Нет, Пэдди, похоже, наша подруга не до конца все продумала!

Дениз издает злорадный смешок. Я гневно на них обеих смотрю, и они мигом притихают.

Оглядываю скамью. Прикидываю, не обернуть ли третий конверт в полиэтилен, не приклеить ли его скотчем под сиденьем? Нет, понятно ведь, что это решение непрактичное. Неизвестно, сколько Берту осталось – может, часы, а может, и дни. Но, может, и недели, чего только не бывает. Если люди покидают землю раньше, чем можно предположить, то уж, конечно, они могут жить дольше, чем ожидалось. К тому ж я не знаю, когда Рита сочтет нужным начать путешествие, в которое Берт отправит ее своим первым письмом. Не исключено, что это растянется не только на несколько дней, но и на недели… или месяцы. А подозрительный пакет под сиденьем мемориальной скамейки в самом центре города, где полно туристов, долго продержаться не сможет.