положила ему и себе ветчины. За окнами заполыхала молния и загремело так, что в буфете зазвенела посуда.

— Зевс Громовержец! — Хрустя огурцом, Пётр Олегович подмигнул Глебу.

— Пап, а у нас есть громоотвод?

— Не знаю… — задумался отец. — Не знаю!

— В этом доме есть всё. — Вера делала сыну бутерброд с ветчиной. — Кроме новой ванны.

— Ну, душа моя, в мире материи всё ломается, рано или поздно.

— А потом ремонтируется.

— Я послал запрос, всё будет. Я сам тебя опущу в новую ванну.

— Жду не дождусь!

Глеб доел курицу, рыгнул. Мать протянула ему бутерброд.

— Мам, я не хочу.

— Правильно, не переедай. Сегодня большой обед. — Она вытерла ему раскрасневшиеся губы салфеткой.

— Я пойду к себе, поскольжу. — Он встал.

— Так Сети же нет пока.

— А у меня цзин[27].

— Хорошо, только переоденься. И кофточку надень.

Глеб вышел, прошуршав халатом по паркету. Жуя, Пётр Олегович проводил сына довольным взглядом:

— Как он… ммм… возмужал! За одну весну. Стремительно!

— Да, — улыбнулась Вера.

— По последней. Выпьем за Глебушку! — Он стал наполнять рюмки.

— Подожди. — Она положила свои пальцы на его широкое запястье. — Подожди, дорогой.

Муж замер с графином в руке.

— Поставь пока.

Он поставил графин на стол. Помедлив, Вера вздохнула:

— Петя, дорогой, я давно тебе хотела что-то сказать.

Он смотрел на неё. Когда лицо его принимало серьёзное выражение, большие щёки его выглядели особенно по-детски беспомощно.

— Что-то сказать. — Она погладила его по руке. — Ты сейчас вспомнил, что облил меня за завтраком сливками. Коровьими сливками. Пролил на меня из сливочника. Сливки. Белые.

— Да, дорогая, да, и поверь, это было какое-то помутнение… я качнулся, как какой-то похмельный официант из…

— Помолчи.

Он смолк.

Она приблизила к его большому лицу своё узкое, красивое, словно выточенное из слоновой кости лицо:

— Муж мой, почему ты уже долгое время орошаешь меня своими драгоценными сливками только по тем дням, когда я не могу забеременеть?

Рот Петра Олеговича раскрылся. Он уставился на жену так, словно увидел другого, незнакомого ему человека.

— Извини меня за прямолинейность. Извини. Но я… я думала эти месяцы, как это получше сформулировать. И всё получалось как-то глупо, по-бабьи. А теперь… эти сливки помогли. Или мне кажется, что не помогли, не знаю. В общем… в общем, скажи, Петя… Пётр, ты так не хочешь детей?

— Дорогая… — пролепетали его губы.

Она тут же накрыла их пальцами:

— Подожди, милый, подожди! Я не так сказала, прости дуру, я просто волнуюсь.

— Милая, Веруша, родная моя.

— Молчи! Умоляю!

— Хорошо, хорошо… только не волнуйся так…

— Да, я волнуюсь, меня всю трясёт. — Она выдохнула и вздохнула глубоко. — Господи, дай мне сил!

Взяла его за тяжёлые щёки:

— Любимый мой человек, родной мой Петя. У меня никого нет, кроме тебя и Глеба. Оля — родная, но… ты знаешь наши с ней отношения. Мама с папой в могиле. Брат погиб на войне. Ты и Глебушка. И всё. В этом мире. Как это: без тебя… без вас, без твоей любви, как в чёрной книге, страшно в мире душном. Мы втроём счастливы. И это прекрасно! Это наше счастье. Даже — не семейное, а просто — счастье. Большое наше счастье, которое длится и длится. Мы его ценим и дорожим им. Я дорожу каждой минутой нашего счастья. Но я не хочу… нет… я хочу, да, я хочу, чтобы наше счастье мы с тобой ничем не ограничивали, не загоняли в рамки… ну, семейной рутины, так это сказать? Да! Рутины серой. Чтобы мы не надевали на счастье шоры такой вот рутины, такой мещанской рассудительности!

— Но, милая.

— Молчи, дорогой!

Она снова накрыла его большие, мягкие, всегда тёплые губы.

— Наше счастье — животное большое и очень свободное. Если мы наденем на него шоры, взнуздаем здравым смыслом быта, будем понукать, стреноживать — оно быстро превратится в забитую клячу. И тогда — серая рутина жизни обрушится на нас, милый мой, она покроет нас, засыпет всё, всё, все наши радости! Они окаменеют. И мы станем каменными тоже. И будем жить, как окаменевшие люди, жить, двигаться, говорить нужные слова, заниматься любовью, а потом не заниматься — и так до гробовой доски. Каменная жизнь! И это будет ужасно.

Она замолчала. В карих глазах её стояли слёзы.

Пётр Олегович набрал в лёгкие побольше воздуха, отвёл её руку от своих губ:

— Ну вот. Дорогая, милая моя, я клянусь тебе, кля-ну-сь всем святым на свете, всем, что у меня есть, жизнью своей, что я ни-ког-да, слышишь? никогда не рассчитывал и не высчитывал твои опасные дни! Да, это было ещё до рождения Глеба, в Тайбэе, когда мы, молодые, береглись с тобой из-за твоей учёбы, и это было наше решение, наше с тобой, совместное, осознанное! Но чтобы я сейчас сам что-то рассчитывал, составлял какой-то график, приспосабливался, берёгся… это… бред, дорогая моя Веруша!!

Последние слова он выкрикнул ей в лицо. От волнения брылья его налились кровью.

Она вытерла слёзы.

— Как… как ты такое подумать могла?! Разве это похоже на меня, а?

— Да нет, непохоже, — всхлипнула она.

— Я… я такой расчётливый, бухгалтер эдакий, Ионыч толстомясый, да? Слежу за опасными днями жены! Да?

Он взял её за хрупкие плечи:

— Посмотри на меня! Я — Ионыч?

— Нет, милый, что ты…

— Послушай, ты же знаешь, когда я пахтаю, плету, когда вяжу витальные струи, я расплачиваюсь за это.

— Я знаю, милый, знаю…

— И в эти периоды я, ну, я… нечасто орошаю тебя моими сливками!

Он расхохотался, затряс головой так, что пунцовые брылья заколыхались:

— Прости, прости, что я несу! Но это — правда, правда! Издержки профессии, ты это знаешь лучше меня!

— Знаю, знаю… — Она опустошённо рассмеялась.

— Тебе просто… ну… показалось, померещилось, что я что-то подгадываю, что-то высчитываю!

Он сжал её плечи, приближаясь лицом:

— Любимая моя, насколько ты знаешь, в постели я не Плюшкин! Не Гобсек! И даже не Дон Кихот! Клянусь тебе, что сегодня я… я за-топ-лю тебя! Если не сливками, то… хотя бы… нет, нет, что я несу, милая, что я несу! И вообще — что мы с тобой несём?!

Он захохотал, обнимая её, она рассмеялась тоже. Они смеялись и смеялись, отдаваясь смеху, обнявшись и раскачиваясь на стульях.

— Хохочете? — раздался голос входящей в столовую Ольги.

Они не могли остановиться.

— И пьянствуете? — Она заметила графин с водкой.

— Именно! Именно! — пророкотал Пётр Олегович, доставая платок и отирая свои глаза.

Вера полезла в карман жакета и вместо платочка вынула салфетку, которой берегла пальцы от татарника. Она высморкалась в