салфетку и стала вытирать ею глаза.

— Виперия сбежала от грома, — сообщила Ольга и подошла к окну. — Конца не видно. Мой сад весь смоет.

— Ну вот. Уф… давно так не хохотал… — Телепнёв перевёл дыхание.

— Я… — начала было Вера, но снова стала смеяться.

— Не продолжай, умоляю! — Он схватил жену за плечи. — А то молочная тема угробит нас!

— Да, да, ладно… всё… — Она вздохнула и ровно задышала. — Спокойно, спокойно.

— Что же вас так развеселило? — спросила Ольга, постукивая ногтем по оконному стеклу. — Опять milklit?

— Нет, другое… так, аберрация… — произнесла Вера.

— Аберрация? Наш Фока любит это слово. Если пироги подгорели, говорит: аберрация случилась.

— Мда… аберрация… милая, мы так с тобой и не выпили за здоровье Глеба. — Пётр Олегович взял свою рюмку. — Оленька, выпьешь с нами?

— Для меня слишком рано.

Вера подняла свою рюмку. Они чокнулись и выпили.

— Пойду Випу искать. — Ольга пошла к двери.

— Она забилась куда-то, гроза кончится, сама выйдет, — предположила Вера, закусывая водку.

— Не знаю.

Ольга вышла.

Гроза завершилась к трём, затопив большой сад и побив ливнем цветы малого. А к пяти часам в имение Телепнёвых съехались гости: Пётр Петрович Лурье, milkscripter, с супругой Лидией Андреевной, Протопопов Иван Иванович, milkscripter, с подругой Таис и Ролан Генрихович Киршгартен, переплётчик. До имения каждый добрался по-своему: Лурье доехали поездом, а со станции взяли коляску, Протопопов и Таис прикатили на своём оранжевом БМВ, Киршгартен с получасовым опозданием прилетел на серебристо-чёрном аэропиле, приземлившись прямо у крыльца террасы. Выключив двигатель, он снял шлем с головы и проговорил своим негромким, всегда спокойным голосом:

— Прошу прощения, дамы и господа! Опаздывает тот, кто быстро едет или летит.

— Ну вот! Genau![28] — пророкотал Пётр Олегович, стоя с бокалом кваса в руке.

В ожидании припозднившегося все пили квас и брусничный морс у закусочного столика. Алкоголя на столике не было.

— Ролан, вы Меркурий! — восторженно-угрожающе произнесла высокая, смуглая и стройная Таис.

— Скорее — Пегас! — добавил такой же высокий, худощавый и смуглый Протопопов. — Тебя не сбила ПВО?

— Как видишь. — Киршгартен бросил шлем на газон, отстегнул аэропиль и позволил ему также упасть на газон, открыл багажник и достал бутылку шампанского.

— Успел ты, брат, после грозы! — тряхнул прядями Телепнёв. — Повезло тебе!

— Он же немец, всё рассчитал! — улыбалась Вера.

— Штрафную кваса Киршгартену! — улыбался круглолицый бородатый Лурье.

— Штрафную, штрафную непременно! — Телепнёв наполнил квасом бокал.

— Ролан, ты видел восседающего на облацех?

— Лида, ты спрашиваешь это каждый раз! — засмеялся Киршгартен, обнажая крепкие белые зубы. — Полетели вместе, посмотришь.

— Не отпускаю! — Лурье приобнял жену.

Глеб подбежал к аэропилю, присел на корточки:

— Пётр Петрович, вы приблуду не сменили?

— Нет ещё. — Он потрепал Глеба по вихрастой голове. — Привет, стрелок.

— Всего три тысячи метров?

— Мне хватает.

Стянув с себя серебристый комбинезон, Киршгартен убрал его в багажник аэропиля и с бутылкой в руке пошёл на террасу. На нём остались белые брюки и тонкая палевая помятая водолазка.

— Все в сборе, — констатировал он, поднимаясь по деревянному крыльцу.

— Давно! — Телепнёв протянул ему бокал, другой рукой шлёпнув по его ладони. — Привет, воздухоплаватель!

Поставив бутылку, Киршенгартен расцеловался с женщинами. Он был невысокого роста, помоложе Телепнёва, крепкого телосложения, с умным лицом, тонкими усиками и внимательными глазами. Немецкую кровь в нём выдавал только нос с горбинкой.

— За что пили? — спросил он, беря с тарелки маленькую гренку с форшмаком.

— За солнце! — сообщил Телепнёв.

— Можно повторить?

— Unbedingt!

— Давайте лучше за встречу! — предложила Вера.

— Да, со свиданьицем! — подхватил Лурье.

— Со свиданьицем! Со свиданьицем!

Все сдвинули бокалы, чокнулись и выпили.

— Ну вот! И сразу выпил! — произнёс Телепнёв, схватил гренку, бросил в рот и зажевал, задвигал своими брылями.

Все стали закусывать, столпившись вокруг столика.

— Пётр, ты часто его так цитируешь, — заметил Протопопов. — Так нравится поэма?

— Отдельные выражения. Сама поэма… ну… хорошие начало и конец. В середине рыхловато.

— Рыхлая вата, — согласился Лурье. — Как только они садятся в электричку.

— Лакуны. Как и у многих советских встолописателей. — Протопопов сунул в тонкогубый властный рот дольку маринованного чеснока и захрустел. — В «Мастере и Маргарите» рядом с блистательными главами — как, например, «Слава петуху!» — рыхлые, многословные куски. Я уж умолчу о конце.

— Он был сильно болен тогда, — вставила Вера.

— Верочка, гению болезнь не помеха, вспомни Ницше, — сказала Лидия Андреевна.

— Или Боланьо, — откликнулась Вера.

— Или Хэнсгена. Гений наш болен, но пластает классно!

— А вот у Платонова в двух его главных романах нет никаких рыхлостей, — заметил Лурье. — А он тоже писал в стол.

— Это два куска бетона. — Киршгартен взял маслину.

— Скорее — уральского гранита. Железобетонная проза — это «Цемент».

— Платонов самый цельный из всех советских. Он и Хармс.

— Почему так? — спросила Таис.

— Почему так? — ненадолго задумался Телепнёв. — Большинство из них, в том числе и Булгаков, втуне надеялись, что рано или поздно цензура сменится и пропустит эти тексты. Поэтому и допускали рыхлые, смягчающие острые углы лакуны, реверансы в сторону официоза. Помните, о Сталине: «Он хорошо делает своё дело». А Платонов и Хармс не надеялись, что их вещи будут опубликованы.

— Логично, — кивнул Протопопов. — Хотя… «хорошо делает своё дело»… может, он имел в виду — адское дело? Помнишь, у Маяковского: «Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже». Воланд одобряет это?

— Не уверен. — Телепнёв стал наполнять бокалы. — Это реверанс, а не скрытая инвектива. Вообще, Воланд у Булгакова скорее Дон Кихот, чем Вельзевул. На крыше дома Пашкова он опирается на шпагу с широким лезвием. Это меч Дон Кихота.

— Воланд у Булгакова — защитник униженных и оскорблённых, — заметил Киршгартен. — Он Вильгельм Телль. Серой от него потягивает весьма слабо.

— От него пахнет мазью Вишневского! — громко сообщила Лидия, и все рассмеялись.

— Да, когда Гелла мажет ему колено.

— Это запах моей прабабушки! — воскликнул Телепнёв. — У неё перед смертью на ноге открылась незаживающая рана. Помню бинты, мазь, гной.

— Хватит о болезнях. — Таис подняла рюмку. — За Веру и Петю!

— За вас, дорогие! За Верочку и Петю! Спасибо вам!

— Собрали старую гвардию, несмотря на грозу!

Все чокнулись, выпили и стали закусывать.

— Ну вот! И сразу — выпил! — пробасил Телепнёв, ополовинивая бокал. — Ух! Хорош квасок!

— Интересно, Петя, ты не любишь совлит, но часто их цитируешь, — заметил Лурье.

— Часто? Нет! Вовсе нет!

— «Я достаю из широких штанин», — напомнила Вера.

— Я часто это говорю?

— Ну… — нарочито-задумчиво протянула Вера, полузакатывая глаза, — довольно!

Все рассмеялись.

— Пётр, ты совлит не любишь феноменологически или стилистически? — спросила Лидия.

— Скорее — онтологически. Для меня они все — добровольные инвалиды, положившие свои конечности под пилу