Маэстро. Разумеется.

Старик. Лучше, чем крик?

Маэстро. Конечно. Возьми их.

Старик. Я стал плохо слышать. Их можно привязать там к дереву.

Маэстро. И тогда не надо будет кричать.

Старик. Но я не беру плату за перевоз…

Маэстро. Считай, что мы тебе их подарили.

Старик. Нет, так нельзя. Это нечестно.

Маэстро. Тогда мы сами привяжем их на том берегу.

Старик. А как вы туда попадете?

Маэстро. Мы попросим тебя отвезти кого-нибудь из нас.

Старик. Значит, вам опять придется попросить у Него за меня?

Маэстро. Мы попросим.

Старик (не сразу). Но это уже получится пустая молитва.

Маэстро. Дай нам лодку, и мы все сделаем сами.

Старик (подумав). Нет. Все равно это нечестно.

Гростен. Старик, сначала ты положил глаз на эти тарелки, а теперь начинаешь крутить…

Старик. Я не положил глаз. Я подумал, что стал плохо слышать, и хорошо было бы, если бы они были там. Вот и все. (Уходит.)

Юн. Отец!

Старик останавливается.

Может случиться так, что завтра кто-нибудь позовет с того берега, а ты не услышишь?

Старик. Не знаю.

Юн. А если дождь, гроза?

Старик. Да, наверное.

Юн. Мы просим перевезти того человека, который будет звать вас в непогоду.

Пауза.

Старик молча берет тарелки, уходит.

Гростен (постучав по лбу). Дедушка со слабинкой.

Маэстро (строго). Вы помните его просьбу?

Музыканты. Да, Маэстро.

Маэстро. Осталось идти около двух миль. Сейчас всем отдыхать, привести себя в порядок. Когда спадет жара, пойдем в город.

Все расходятся.

Маэстро. Гростен! Вы очень устали?

Гростен. Хотите, я спляшу вам сарабанду?

Маэстро. Еще две мили…

Гростен. Хоть две по пять, если меня там ждет симпатяга.

Маэстро. Узнайте, могут ли нас принять власти. Если все будет в порядке, можете сказать, что концерты мы проведем на поляне у Восточной стены.

Гростен. Вы знаете город?

Маэстро. Да.

Гростен. В городе где мы встретимся?

Маэстро. На площади. Она там одна.

Гростен. Я исчезаю.

Маэстро кивнул. Гростен ушел.

Пауза.

Слышен плеск воды, смех и голоса Музыкантов. За спиной у Маэстро на возвышение выбегает Юн. В руках у него труба. Быстрый перебор звуков, как сигнал.

Юн (кричит). Ваша звезда, Маэстро?!

Маэстро (весело). Венера!

Входят Музыканты. Озорно поглядывая на Маэстро, громко и торопливо настраивают инструменты.

Юн (Музыкантам). Цикл – звезды! Венера! (Вновь перебор звуков на трубе.) Гармония!

Музыканты. Есть!

Юн. Начали!

И пронзил сердце Маэстро, и вывел в образовавшийся круг, полный боли и радости, дитя далекого юга, древний танец. Музыка продолжает звучать, а мы видим маленькую комнату, разделенную стеллажом с книгами. Высокое окно, за которым мерцают звезды. Стол. Слева дверь и прямо на двери прибита вешалка. Через комнату протянута бельевая веревка. В центре, на табурете, стоит ванна, в которой Ксенин полощет детское белье и развешивает на веревке. Сейчас он замер. Взволнован и сосредоточен. Чем громче он говорит, тем громче звучит музыка.

Ксенин. И пронзил сердце Маэстро, и вывел в образовавшийся круг, полный боли и радости, дитя далекого юга, древний танец. Возникший внезапно здесь, в стране северных морей, у лесной реки, он был как отдохновение после долгого пути, как долгожданное возвращение… (музыка оборвалась) как надежда.

Прополоскал и выжал колготки. Повесил на веревку. Берет ванну и выносит из комнаты. В раскрытую дверь слышен громкий занудный плач ребенка. Ксенин идет с ванной уже по авансцене. Справа лязгнула дверная пружина. Крик: «Чтоб тебя!». Навстречу Ксенину идет Алла Филипповна, хромает. В руках у нее мусорное ведро.

Алла Филипповна. Едрит твою… Ф-ф-ф.

Ксенин. Что случилось?

Алла Филипповна (кричит в сторону плача). Ленка, паразитка! Хватит выть! (Ксенину.) Да пружина эта дурная. Наладить некому. Сорвалось опять… ф-ф-ф.

Ксенин. По колену?

Алла Филипповна. Ну! Дверью. Дергаю-дергаю, не открывается. Как дерну, сорвалось… и дверью. В глазах потемнело. (Кричит.) Ленка, прибью сейчас! (Плач стал тише.) Курить есть?

Ксенин поставил ванну, дал закурить.

Алла Филипповна. Ты знаешь, че у нее было?

Ксенин. У кого?

Алла Филипповна (показав на плач). У Ленки. Да ну, гнусавила-то целый год. Я все думаю насморк, да насморк. А сегодня утром как нос ей отрезали. (Гнусавя.) Ма-ма, ма-ма, ма-ма, ма-ма. Потом запух.

Ксенин. Нос?

Алла Филипповна. Ну. Потартала к врачу, и че ты думаешь? Косточку от вишни, сука такая, затолкала себе прямо сюда, уже гноем заволокло… Вот. И целый год молчала. Ну не падла, скажи ты мне? Вытащили, прочистили, и вот болит. Орет. Хорошо, не проросла хоть, обошлось.

Ксенин. Вишню б собирали.

Алла Филипповна. Не говори. (Помолчав.) А ты че, стираешься?

Ксенин. Сашкино. В детсад завтра.

Алла Филипповна (кивнув). Нова недель – нова канитель. Наташка куда, за ним поехала?

Ксенин. Да, к матери.

Алла Филипповна. Не знаю, тащить мне свою в садик, нет… Ой. Вчера чудило мой появился. (Передразнивая.) «Аля, я за библиотекой». Я ему: «На, бери». (Смеясь.) Он глянул, а полки пустые, а шкаф книжный пустой. Затрясся, побелел – и на меня, стыдить кинулся. Я ему быстро шрифт рассыпала… Ах ты дрянь! Книги тебе нужны, а на дочь свою ты положил?! С тебя алиментов с гулькин нос, так че нам теперь с ней? Загибаться из-за этого? Ну правильно же?

Ксенин. Он где сейчас, Семен?

Алла Филипповна. Живет?

Ксенин. Работает.

Алла Филипповна. Где, у себя в клубе этом, шахматном. Шиш на ровном месте… Сто тридцать получает… и какие с их алименты, сам скажи! Директор ты, говорю, зачуханный. У тебя крыша съехала, да я не дура. Как пометелила его. Бежит, плачет – умора. Пробкой вылетел.

Ксенин. Все продали? (Ищет, куда бросить сигарету.)