Алла Филипповна. Все. Бросай в ведро. Бросай-бросай.

Ксенин загасил сигарету в ведре.

На две тысячи. Ниче?

Ксенин. Да.

Алла Филипповна (тоже гасит сигарету). Пойду. (Кричит.) Иду-у, доча моя! Иду, моя ягодка! (Крик стал сильнее.) Вот ведь поганка… Кто там холосенький такой плацет? Зопоцька мо-я! (Уходит.)

Ксенин, подхватив ванну, уходит в сторону, откуда пришла Алла Филипповна. Справа высветилась лестница. На лестнице Доя и Коста. Доя пришивает пуговицу к курточке Косты. Тихий вой ветра.

Доя. Даже взрослые боятся в одиночку поздно вечером ходить по городу.

Коста. Собаки убили его?

Доя. Пришью пуговицу, и ты пойдешь спать.

Коста. Доя…

Слышен отдаленный собачий лай.

Доя. Джери Пристон, его мать, забыла запереть входную дверь. И пока развешивала белье на чердаке, ее четырехлетний сын вышел на улицу. Он стал играть с обрывком бумаги, который ветер гнал по дороге. Стая собак бросилась на него… у самой площади.

Оглушительный лай дерущейся своры. Доя прикрывает глаза рукой. Лай резко прекратился.

Ты не должен больше так поздно возвращаться, Коста!

Коста. Прости, пожалуйста. Я ведь взял с собой прут…

Доя (обняв Косту). Прут… Джери сошла с ума, и теперь она единственная, кто не боится собак, но собаки боятся ее. Она ходит от стаи к стае и просит вернуть сына.

Возвращается Ксенин. Отряхиваясь от снега, он идет с пустой ванной по авансцене в свою комнату.

Ксенин (на ходу). Говорят… Майорат… решил изолировать Джери, поскольку своими воплями по ночам она смущает покой бюргеров. Снег в мае! Вот вам! Что хотите, то и думайте.

Доя (накинув куртку на мальчика). Тебе пора спать.

Коста. Я не хочу спать.

Доя. Уже поздно.

Коста. Еще чуть-чуть.

Доя. Господин Бириш рассердится на нас.

Коста. Папы нет дома.

Доя (прислушивается). Слышишь?

Коста. Это собаки воют?

Доя. Это ветер. Не пугайся.

Коста. Я не боюсь.

Доя. Сейчас вернется господин Бириш, увидит, что ты не спишь…

Коста. Доя! Смотри, какой снег!

Ветер умолк. Молчание.

Доя. Как тихо.

Коста. Сейчас весна?

Доя. Весна.

Коста. Тогда почему снег?

Доя (тихо, переходя в пение).

То белые цветы,

Срываясь с поднебесья,

Летят, летят, летят

И кружат над землей.

Коста. Пой, Доя! Пой!

Доя. А ты пойдешь спать?

Коста. Пойду.

Доя (поет).

Быть может, это кто-то

С неведомой нам вестью

Спешит, спешит, спешит

И тает под ногой.

А-а-а-а… (Вокализ.)

Лестница с Доей и Костой погружается в темноту, но вокализ продолжает звучать. Ксенин сидит в центре комнаты на табурете. В руках чайник.

Ксенин (улыбаясь).

Что помню я в последний миг!

Я помню слякоть, ветер быстрый.

Носы упрятав в воротник,

За мною люди шли. Вдруг искры,

Неся с собою тишину,

Вскружились медленно и плавно.

Откинув с лика пелену,

Сверкнуло солнце! Ах, забавно

Смотреть мне было, не боясь,

Что в искрах снега станет явной

Моя невидимая связь

С земной порой, уже не главной.

Отошел в глубину комнаты, включил плитку, оглянулся, и справа вновь высветилась лестница, по которой, держа свечу в руке, стараясь пройти бесшумно, осторожно, чтоб не скрипнула ступенька, поднимался человек в ночном колпаке, в тапочках на босу ногу и длинной ночной рубахе. Внезапно поскользнувшись, он с шумом рухнул, однако удержал свечу. Скривившись от боли, усевшись на ступеньку, стал собирать какие-то кусочки. В недоумении понюхал.

Ксенин (смеясь). Мыло… мыло…

Человек, зло отбросив в сторону кусочек мыла, не вставая, стал спускаться вниз. Лестница погрузилась в темноту.

Господин Бириш, хозяин кафе… (Сочиняя, словно угадывая.) Покотовать с молоденькой, э-э-э, служанкой… (Смеется.) Не получилось? Браво, Доя.

Стук в дверь. Ксенин открыл. В дверях, со спящим сыном на руках стоит жена.

Наташа (тихо). Возьми скорей. (Осторожно передала сына.)

Ксенин. Как добралась?

Наташа (раздеваясь). Плохо – как. На остановке у меня уснул. Автобус как сквозь землю… Раздевай быстрей, мокрый весь. Минут сорок ждала. (На руках у мужа раздевает спящего сына.) Постирал? Молодец. Ну ты посмотри, весь мокрый. Сил никаких, думала, не донесу. Осторожно, вот так. (Складывает одежду на стол.) Теперь штаны.

Ксенин. Чего так поздно?

Наташа. Вам деньги дадут завтра?

Ксенин. Должны.

Наташа. Все, неси.

Ксенин уносит сына за стеллаж. Наташа убирает со стола одежду. Начинает снимать сапоги. Возвращается Ксенин.

Наташа. Каблук шатается.

Ксенин. О-о.

Наташа. Новые нужны.

Ксенин. Сапоги?

Наташа. Да уж не тапочки. Ох, где они?

Ксенин (подает тапочки). Мать, завтра идем за сапогами.

Наташа. Кирзовыми?

Ксенин. Сапог в магазине, что ли, нет?

Наташа. Месяц проносишь и выбросишь: все отлетает. А импортных нет.

Ксенин. Как же другие?

Наташа. Достают. На барахолке, по блату.

Ксенин. Ну и мы давай на барахолке.

Наташа. У тебя сто пятьдесят рублей есть? Иди, покупай.

Ксенин. Кошмар.

Наташа. Как ребенок, ей-богу. (Помолчав.) Студенты придут на экскурсию, все в замше да коже. У девчонок сережки золотые, и я перед ними… как Золушка. В глаза стыдно смотреть. Да, представь себе.

Ксенин. Так серьезно?

Наташа. А почему нет?

Пауза.

Ксенин. Тата…

Наташа (перебив). Слепые они у вас там, что ли? Один работаешь за троих, как не видят. Правильно – руки золотые. Дак что, с золотыми руками противопоказано быть старшим? Про квартиру я уже молчу.