У меня сильное тело, написала я. Оно не ломкое, не хрупкое, не гибкое, как ивовая веточка. Оно многое может вынести, многое принять, многое дать.

И вдруг я в него, в свое тело, влюбилась. Влюбилась в широкие ладони и длинные пальцы, в широкие плечи и крепкие бедра, в мускулы на икрах, длинную шею, в пружины энергии под коленями и спину, которая легко таскает 40-килограммовых детей до сих пор. В тело, с которым я не боюсь идти ночью по темным холмам, которое укрывает собой плачущих детей, двигает шкафы и плавится в мокрой страсти, в сильные, длинные ноги, одинаково хорошо выбивающие двери и балансирующие на рюмочке каблука, в быструю ловкость рук, строгающих салаты и дерево, в живот, выдерживающий маваши, беременности и мягкую поступь кота, в глаза, лоб, уши, колени, брови, в губы алые, голову в мечтах, табличках и сарказме, в сердце нараспашку.

Мы влюблены в своих детей с самого первого дня.

А в себя?

Луковицу последнюю, оставшуюся от привезенной из Франции связки, берегла. Пока порежешь, горькими слезами умоешься, а в тарелке сладко, хрустко. Настругала моркови, картошки розовой половинками. В Англии картошки – как в России яблок, сортов – на все вкусы. Гусиный жир, сверху индейка – и в духовку. Брюссельскую капусту порезала в шкварчащий бекон и закрошила каштанами, пастернак в горчицу с медом – и тоже же в духовку, покрываться карамельными гранями; спаржу на гриль, а сверху хлопья крупной соли; колбаски свиные беконом обернула и туда же, румяниться.

А в холодильнике уже остыло тесто для пряников, в сидре закипают корица, кардамон и кусочки яблок…

Рождество,

Рождество,

Рождество!

– Давайте сядем? Ну, давайте сядем! Ну ребят, ну Данила, ну смотрите… Мы свечки уже зажгли, смотрите, какой стол нам мама красивый накрыла, золотятся бокалы, мерцают огни… Ну Данила, ну выключи уже, давайте посмотрим что-то веселое!

– Давайте вместе! Ну-у-у!!! Рождество же! Ну сколько можно звать!

– Ну что значит ничего не нравится? Ты из салата можешь огурец съесть и колбасу.

– Ну как это ты не голодный? Хватит уже, Данила, не порть праздник!

– А ты попробуй!

– Кому сказала! БЫСТРО ЗА СТОЛ!!!

– Все!!! Уйду от вас! Почему ты кричишь?! Не буду ничего есть! Не хочу! Ты самая плохая мама! Не люблю тебя! Не буду есть!!!

…наотмашь летит хлопнувшая дверь, и мы застываем, каждый в своей звенящей тишине, а мимо на паузе проплывает «как-оно-должно-быть-Рождество», проплывает стол с золотистой индейкой и английской картошкой на гусином жиру, проплывают свечи и конфетти, и смех, и болтовня, и открытки, и апельсины, и пряники…

А мы сидим и молчим. Данила ушел. Тесса расплакалась.

– Маленькая, что ты плачешь? Он просто проголодался и перегрелся. Он сейчас успокоится.

– Почему ты его оправдываешь, мама? Почему он опять все испортил?! Когда же он повзрослеет!

Калейдоскоп рождественского волшебства рассыпается цветными осколками, темнеет пустотой четвертый стул за праздничным столом, в дальней комнате плачет в подушку разозленный мальчик, а отец моих детей что-то говорит о том, что так бывает, что мы есть друг у друга, и у него в глазах стоят слезы.

Мы протягиваем друг другу слова понимания, как руки.

А потом мальчик снова приходит. Выплакавшийся, неуверенный, неловко тянущийся обратно.

– Садись, Данила. Видишь, и мама плачет, и папа плачет, и Тесса плачет, и ты плачешь. Иди к нам. Все будет хорошо.

– Поешь что-нибудь?

– Угу.

– Вот и хорошо. Давай свою тарелку.

В огромном-огромном холодном космосе летит в бесконечном черном пространстве освещенная огнями комната, пойманная в сети чужого острова, другой культуры. И в этой комнате мы, нелепые, без корней, без роду и племени, на иностранном языке и на чужом празднике стругаем незнакомые традиции пастернаком и брюссельской капустой. И смеемся так, и обнимаемся так, будто не замечаем, какие мы неидеальные, срывающиеся, неправильные, как будто у нас есть все время этого мира, как будто мы друг у друга взаправду есть.

Ночью приходят слова, совершенно вопреки императиву «лечь спать». Императиву «надо себя беречь», императиву «вот ты себе обещала полежать в ванной и срочно полюбить себя с животворящими баночками, а сама опять», уязвленному «а что хочу, то и делаю, отвяньте», въедливому «это все комплексы, компенсация и нездоровые отношения с собой», ответственному «ты нужна своей семье здоровой и красивой», задорному «а кто не пьет?! Нет, ты назови! Я жду», просительному «ну с понедельника уж точно восемь часов сна, зарядка и утренние страницы».

А страницы все такие же ночные, жизнь все такая же неправильная, и беззвездное светлеющее небо по-прежнему укоризненно.

В лицо свистят ветром будни и выходные, сливаясь в мельтешащую череду. На этой скорости не успеваешь вглядеться, вчувствоваться, вглотнуться. Лица пролетают, не трогая души, как комиксы. Эта – фитоняшка, этот – явно дитя доминантной мамы, а эта – талантливая и немножко экзальтированная; вот у этой очевидно проблемы в личной жизни, этот – крутой профи, и сразу кажется, что у него все в жизни крутое, даже туалетная бумага. И я, и мы тоже кому-то комикс, и по нам скользят взглядом, как по поверхности, не вглядываясь в глубину.

Мы упрощаем до двухмерного и черно-белого, и нельзя по-другому, просто не справимся из-за объема, запутаемся в сложностях и мелочах.

А иногда ночью, в то странное время, когда комиксы спят, приходят Слова. Они останавливают поверхностность, позволяют вглядеться, вчувствоваться, вглотнуться. Случайный человек, какой-нибудь таксист-мигрант, – уже не говорящая картинка на пять минут моего времени и памяти. Вдруг видишь его целиком, мальчиком, ребенком, взрослым, – ведь у него тоже были все эти годы, ссоры с родителями и друзьями, футбол на пыльной площадке, как билось сердце, когда она, какая-то, сколько-то лет назад взглянула мельком и улыбнулась. Думаешь, а вот как он сейчас приходит от своего такси домой? Может быть, думает, ругнуться ли на жену за брошенную грязную тарелку или вспомнить ее прядь с сединой, как она держала на руках их мальчика, и не забыть ли об этой тарелке, черт с ней. Или заходит и глядит на закрученные ресницы спящего ребенка и чувствует то же, что я чувствую, глядя на сомкнутые ресницы моего. И еще миллион и миллиард частиц этого огромного космоса внутри него, то, что он чувствует, когда смотрит на беззвездное английское небо, может быть он тоже скучает по маме или думает, что, ну как же можно справиться с этой непрощающей обязательной жизнью, и сомневается в своем лице в зеркале, и ведет старый Opel-такси ночью, и маленький мальчик в нем думает, для этого ли я родился? И это – все? Вспоминает горячий песок под ногами в детстве, растоптанные сандалии, как звали к ночи домой, запах подушки, своего мишку, выбоинки на парте в школе, как взрослые болтают и как пахнет ужином, и думает: где это всё? Где оно всё во мне?