в кабачке набиралась храбрости заговорить с симпатичным мужчиной. За последние месяцы мать сбросила вес, даже учитывая изобильную жатву. Впалые щеки выглядели бумажными. Она отмашкой задвинула тетю Дэйдан и встала. Неполных два шага, и Алис уже была рядом.

– Мама.

– Алис. Не знала я, что ты… – Не закончив, мать попыталась улыбнуться. – Хорошо выглядишь. Ты похожа на…

«На него», – завершил Уллин в голове у Алис, и она попыталась выпрямиться.

– Я была занята.

– Да, конечно. У тебя наверняка столько дел. Очень рада, что ты пришла повидаться. – Алис кивнула скорее в такт словам, чем в ответ. Взор матери потух. Теперь они стояли и не врозь, и не вместе. Алис внезапно накрыло неодолимой тоской, сокрушительной, горестной, как в первый день смерти Дарро, а за нею – неукротимой яростью. Она поцеловала мать в прохладную щеку и отошла. Облокотилась об стенку, скрестив руки на груди. Молчание оборвала Сарэй, обратившись к другой женщине постарше с похвалой их деревянному дому. Ибдиш пересек комнату и что-то пробормотал матери Алис, вкладывая ей в руки матерчатый кошелек. Обычаи и церемонии Долгогорья после того, как Алис их опрокинула наземь, встали и заковыляли вновь. Она наблюдала со стороны, а в груди завывала неведомая буря.

Ушел Дамнис. Пришли Прыщавая Челли и Ли Подонок. Вместо тети Дэйдан к матери подсела Линнет и завела долгий рассказ о Дарро, как мелюзгой тот ходил с ней на Ильник и как-то раз руками выловил рыбу, а потом попробовал выпотрошить ее палкой. История предполагалась веселой, Линнет рассказывала ее с теплом и любовью, смеялись и пускали слезу остальные – но, увы, не Алис. Заходили новые люди, и теплотой своих тел согревали всю комнату, только Алис холодило спину так же, как прежде. К матери подошла жена Ибдиша, взяла за руку и негромко заговорила о том, как тяжело было ей, когда умер их собственный сын. Его не уносила река, как Дарро, – парень сорвался с карниза здания, где они с дружками подначивали друг друга на все более опасные трюки. Его шея переломилась о мостовую, и смерть наступила прежде, чем до родителей успели донести злую весть. Две несчастные матери делили единое горе, а Алис наблюдала за ними, как за жуками с панцирями жутковатых расцветок.

Алис родилась в Долгогорье. Прожила в нем всю жизнь, отлучаясь только на тычки да выпить пива. Только после гибели Дарро она впервые ночевала на Старых Воротах и в Камнерядье, побывала на Зеленой Горке. Не прошло и полгода, а ей уже довольно было взглянуть на этот последний праздник в честь Дарро и почувствовать себя чужой. Известно было всегда, что прочие округа Китамара глядят на Долгогорье с пренебрежением, но чтобы так смотрела она, досель не случалось. Нельзя было подобрать название тому, что в ней изменилось, вот только каждый раз, когда Седая Линнет смеялась или пустословила о солнце и тьме нашей жизни, Алис за нее делалось стыдно.

Она оставалась там столько, сколько могла утерпеть, а потом, в один миг между ударами сердца, жарища от тел и духота из легких этого сборища превратили комнату в печь, где Алис заживо запылала. Она прокралась к двери и за дверь, а на улице встала, обратив лицо к зимнему небу. С радостью встречая колючий холод. Стиснула ладонью новую дубинку, словно утопала, словно то был последний спасательный канат. Пустота, отчасти уже забытая, отворилась в ней снова. В раннем детстве Алис дружила с девочкой, и та как-то порезалась рыбным ножом. Вроде бы ранка затягивалась, но затем лопнула короста, и крови с гноем хлынуло больше, чем при свежем порезе. Примерно такое ощущение было сейчас. Уже казалось, будто она довольна жизнью. Будто встала на верный путь. И вот опять каждое испытанное светлое чувство – любой успех, любой смех, любая добрая ночь – обернулось бездарной песенкой, которую она горланила, чтобы заглушить плач. Негромкий голос в сознании спокойно произнес: «Да, подоспела трудная минута. После того как стряслась беда, такие трудные минуты приключались не раз. И эта тоже пройдет». Вот только в это не верилось.

Вышедшую следом мать Алис не замечала, пока пожилая женщина не положила ей руку на локоть. Алис вытерла индевеющие на щеках предательские слезы. В глазах матери она ожидала увидеть жалость, или мольбу, или нечто подобное. Но неуверенность и страх, налагавшие на них внутренний отпечаток, пропали. Алис могла бы принять ее за совершенно другую женщину.

– Чего? – сердито спросила она.

Мелькнула мысль, что мать не ответит и они вдвоем так и простоят на холоде, пока на Долгогорье не спустится ночь. Но мать подала голос, и, умей говорить, так звучала бы сама усталость.

– Я потеряла двоих детей. И еще одной потери не вынесу.

– У меня все прекрасно.

– Как было и у него, вплоть до некоторой минуты. Если ты пойдешь по его стопам, то как брат и закончишь. Береги себя, будь осмотрительна.

Алис угрюмо покосилась и отступила. Мать не пыталась ее удержать. Казалось, женщина уменьшилась ростом, еще белей поседела и спала с лица перед тем, как побрести обратно, под посмертный знак Дарро, закрывая за собой дверь. Алис сомкнула кулак на дубинке, сжала, побелели костяшки. Хотелось врезать – невесть кому. Она выбралась на освещенные заледеневшие улицы, и, пока шла, в душе у нее бушевало.

Ее злоба не придерживалась строгого направления. Проходя между двумя перекрестками, Алис воображала, как орет на мать за то, что та разменивает гибель Дарро на пару дармовых монет, чтоб их пропить, не важно, таков обычай иль нет. Затем полквартала виновницей была Сэммиш, которая должна была прийти, должна была предупредить и быть рядом, а не шляться невесть где, занимаясь невесть чем. Затем Седая Линнет – за то, что вела себя так, будто имела право скорбеть и оплакивать. Уллин, потому как живет в своей перди, куда ходу полдня, – будто пока Андомака не вызовет поработать, все боги силком держат его западнее Коптильни. И все они разом, до последней души, – за то, что относятся к Дарро как к мертвому. Алис бормотала сама с собой и вскидывала дубинку. Даммис Старьевщик обогнул ее на встречном пути широкой дугой.

В ее чувствах не было ни щепоти справедливого; было очевидно, что они колыхались на грани безумия. Но очевидностью реку не замостить. Она добралась до угла, где ждала ее комната, и забросила себя наверх по неосвещенной лестнице, перелетая по три ступеньки зараз. Когда отомкнула замок и плечом откинула дверь, почитай, согрелась совсем.

Ставни были закрыты,