в одиночку. Хуже того – или же непривычней, – она чувствовала изменившейся и себя. В темноте, как и прежде, повторяла правила управления пивоварней и представляла, как однажды проснется в собственном доме. Но что-то в ее мечтах слегка сдвинулось. Будто показалась легкая прозелень на коре в предвестье весны или же первый желтый лист в конце лета. Определенно, признак чего-то – только не было ясности, чего именно. Однако в нем крылась радость. И страх. В общем, со всеми своими внутренними переменами она ступала в Ильник, как делала каждый день уже, почитай, две недели.

В каждом округе Китамара имелись свои бездомные обитатели. Будучи помладше, Сэммиш сама провела далеко не пару ночей под мостом или в подвале. Те немногие, кто обосновался на Ильнике, выбрали опасную жизнь. Разлив реки запросто мог смыть спящего, а сигнал тревоги не успевал прозвучать. Пожар в роще – нет-нет да и случавшийся – созывал на стены синих плащей с бадьями песка, готовых засыпать искры, падающие на приличные кварталы, но кто станет утруждаться, спасая Ильник? Это была дикая глушь внутри городских стен. Там жили одни неприкаянные, отчаявшиеся и безумцы.

И еще те, кто не без причины боялся жить в другом месте.

Сэммиш достигла берега, где лед под ней сперва заскрипел, а потом проломился, и под ним оказался песок, а не вода. На краю рощи она замедлила шаг и обернулась. Солнце висело в небе неподалеку от Храма. Из тысячи очагов поднимались столбики дыма. Если закрыть глаза и подставить солнцу лицо, оно подарит немного тепла, но зимний воздух заберет куда больше. Сэммиш зашла под деревья, и город растаял.

Еще через несколько шагов пред ней предстал старый дикарь.

Все равно, сказала себе она, что уличный пес, с которым предстояло поладить. Будь доброжелательна, будь терпелива, будь ласкова и будь готова пнуть его в челюсть, если пес вздумает принять тебя за врага. У нее вошло в привычку являться с подарками. Иногда Сэммиш никто не встречал, тогда хлеб доставался первому, кого она увидит, – бывало, и птичкам. Иногда к ней выходили стайкой. Этого старого дикаря она видела чаще всех. У него были нависшие веки и седые грязные волосы. Одежда перепачкана, зато из шерсти. Еще он носил сандалии, словно его не донимал холод.

– Привет! – сказала Сэммиш.

– Да, да, да. Ты ищешь женщину, – сказал дикарь. – Знаю. Ты всем об этом твердишь.

Сэммиш раскрыла кулек и стала выкладывать несвежие рулеты на грязный снег.

– Она нездешняя. Может быть, ранена.

– Хм-м-м. – Дикарь не сводил с рулетиков глаз, его язык замелькал, облизывая губы.

– Она в городе с самого лета. А может, и раньше. – Сэммиш отступила немного назад, как отходят от пса, и дикарь подвинулся к хлебу. Его взгляд перескакивал с угощения на девушку – голод сражался с недоверием.

Он схватил первый рулет и наклонил голову.

– Здесь-то зачем ей торчать?

Такое было впервой. Уже достижение. Не желая обольщаться, Сэммиш поскорей притопила проклюнувшуюся надежду.

– Мне кажется, этой женщине кое-что крайне необходимо найти. Она искала один нож. Может быть, еще и какого-то мальчика. И не хотела, чтобы нашли ее.

– Ты – ее враг?

– Нет, – сказала Сэммиш, а потом, заметив отблеск недоверия в его зрачках, поправилась: – Я не знаю. Возможно.

Дикарь присел на корточки возле ее гостинцев, выбрал толстый золотистый рулетик и обтер с него грязь. Испытующе поглядел.

– Зачем искать, если она не хочет, чтобы ее нашли?

– Потому что кое в чем отчаянно нуждаюсь и я, – ответила Сэммиш, немного удивленная свой честностью. Дикарь будто бы проникал в нее своим на редкость пронзительным взором. Будто мог без спросу хозяйничать в глубинах ее души.

– В чем?

– Моя подруга попала в переделку, я не понимаю в какую, только знаю – там замешана эта женщина.

– Так все-таки в какую переделку попала подруга?

– Я не знаю. – Сэммиш услышала собственный голос – такой тоненький. Такой потерянный.

– А может, от способного тебя съесть стоит держаться подальше? – заметил он и откусил от рулета. Что-то красное сбежало по его щеке. Сэммиш встрепенулась. Старый дикарь показал ей надкушенный хлеб – влажную красноту сырой, живой плоти.

Сэммиш вскрикнула, вскрикнула без слов. Заговоривший голос принадлежал не ей.

– Довольно.

Дикарь помрачнел. Хлеб сделался обычным хлебом. Кровь, если там была кровь, пропала – наверно, не выступала и вовсе.

– О том и речь. Если с перепугу она убежит, то и пусть убегает.

– Это жестоко, – произнесла женщина из-за спины Сэммиш. – Мы убьем ее, если выхода нет, но с меня хватит жестокостей. Что тебе от меня нужно, дитя?

Сэммиш повернулась. Женщина стояла возле тонкого деревца с черной корой, ее длинное платье было цвета кости и снега. У нее были темные волосы, а кожа смуглая и сухая, и на лице чернела родинка. В правой руке она держала меч, непринужденно, как мясник, приостановивший разделку, чтоб на секунду перекинуться словом, а в темных глазах стояла усталость. Сэммиш пришла на ум бледная Андомака. Эта женщина могла бы быть ее тенью. Сэммиш попыталась заговорить, но не издала ни звука. После бесконечных поисков она уже перестала надеяться на успех. А теперь, наяву, женщина казалась слишком осязаемой и настоящей, чтобы вместить все сны и страхи о ней.

– У тебя есть подруга, – подсказала темная женщина. Ее сочный акцент не коверкал слова. – Я должна для нее что-нибудь сделать?

– Нет, – произнесла Сэммиш едва ли хоть шепотом. Она закашлялась, прочистила горло и попыталась стоять ровнее, страху наперекор. – Но я хочу знать, во что она сама себя втянула. Вам это известно.

– Откуда?

– Женщина, на которую она теперь работает, говорит, что защищает Китамар. Но я ей не верю. Той женщине, Андомаке. А не моей подруге.

– А твою подругу как зовут?

– Я вам этого открывать не стану, – сказала Сэммиш.

Темная женщина чуточку наклонила голову набок, как будто складывала в уме головоломку.

– Идем со мной, – сказала она.

– Нет, нет, нет! – воскликнул дикарь. – Этому не бывать!

– Горо, – произнесла темная женщина. Дикарь вздохнул и собрал остатки рулетов.

– Ты совершаешь ошибку, – сказал он и первым углубился в рощу.

Ильник был меньше любого другого района. С севера над ним возвышались Старые Ворота. Здесь было невозможно заблудиться по-настоящему, но во время пути появилось некое чувство перестановки, словно дикие заросли тянулись дальше, чем полоска земли, на которой они росли. При этом сколько бы Сэммиш ни вели, мосты, проблескивавшие между деревьев, не меняли своих углов, а Старые Ворота были повернуты тем же боком. Волнение и незнакомая тропа морочат