Ближе к середине ночи пересекаем плато, где получаем приказ отдыхать. Нас предупреждают, что это ненадолго и ставить палатки нет смысла – и искать места тоже. Выбирать не приходится, а если ты выдохся, то запросто ляжешь прямо в поле справа от дороги, в борозде, подложив под голову шлем. Кстати, интересно, откуда у моего соседа лошадиная попона, которую мы с ним делим вдвоем? Несмотря на дождь, который никогда не прекращается, мы накрываемся и спим. Этот моросящий, похожий на туман дождь никак не кончается. Захваченный врасплох сигналом, я толком не успеваю проснуться, но три минуты спустя мы уже снова на марше. Кажется, я проспал пару часов! Земля вся размокшая, но, к счастью, в бороздах не скапливается вода. Когда мы получаем новый приказ отдыхать, дождь прекращается и начинает пробиваться серый, грязный рассвет. Я сажусь, точнее, плюхаюсь на мокрый камень возле дороги, и внезапно мне приходит на ум, что в «Отверженных» Виктора Гюго жили куда лучше, чем мы! Несомненно, я вспоминаю об этом потому, что у нас в батальоне есть сержант, который повсюду таскает с собой этот иллюстрированный роман и который сам обратил внимание на подходящее название! Делать мне нечего, если даже в такой ситуации я ломаю голову в постоянных попытках обнаружить связь между вещами и событиями? Но, думаю, такое происходит как-то само по себе.

Позднее, когда мы снимаемся с места, небо начинает проясняться, сияющие солнечные лучи просушивают гребни гор и золотят мокрые листья, которые шевелятся на ветру и переливаются всеми цветами радуги. Кажется, сегодня уже 14-е, и Кубань осталась далеко позади. Время следует измерять не по пройденным километрам, а по усталости и затраченным усилиям – но это так, просто мысли вслух. К счастью, небо проясняется все чаще и солнце с ветром подсушивают нашу форму, а то нас уже измучила эта прилипающая к телу одежда. Грязь, которая тоже высыхает, отваливается комками и снова превращается в пыль. Мы шагаем уже два или три часа, дорога неуклонно поднимается вверх, и нам опять не хватает дыхания. Затем замечаем нефтепровод. Местами идем вдоль него. Он тянется через горы, минуя спуски, прямо по воздуху, с одного склона на другой. Чтобы выиграть время, а главное – сократить путь, многие решаются идти по нефтепроводу. Из-за налипшей на ботинки земли это опасно. Трубы не более 30–40 сантиметров в диаметре и сами по себе жирные и скользкие из-за сочащейся тягучей и вязкой жидкости, что течет внутри них. И тогда мы, сидя с широко раздвинутыми ногами, терзаем свой копчик, вместо того чтобы попытаться двигаться в полный рост. И ради чего? Чтобы выиграть несколько метров, несколько десятков метров узкого серпантина дороги? И все это на высоте 30–40 метров над ущельем! Вот так! По крайней мере, болеть будет в другом месте, что отвлечет нас от прочих болячек! Мы встречаем множество русских пленных, движущихся мимо нас колоннами, но теперь они несут боеприпасы и всякого рода провиант. По их виду кормят их лучше, чем нас, хоть и устают они не меньше нашего.

Марш продолжается бесконечно и почти безостановочно, лишь иногда прерываясь привалами, то подлиннее, то покороче, но всегда недостаточными для восстановления сил. Наступает 15-е, затем, вместе с дождем, приходит ночь. Этой ночью, на марше, я чувствую, что у меня жар, но говорю себе, что это усталость и недосыпание. Горный хребет, через который мы только что перевалили, называется Гора бурь, несомненно из-за свойственной этому месту погоды.

Бледный рассвет 16-го, раннее утро, одно из тех, когда хочется увидеть, как уходит ночь, потом лечь в постель и спать, не думая ни о чем, дожидаясь более благоприятного, менее унылого дня. Но весь день, за исключением редких прояснений, мы шагаем под дождем. К концу дня опять выходим к железной дороге, которая вскоре исчезает в тоннеле. Это железнодорожная линия из Туапсе, и я наивно считаю, что теперь должно стать полегче. Мы под Хадыженском[48]. Ставим палатки на щебне железнодорожной насыпи, поскольку это единственное подходящее место. Ниже по скату лежит мертвая лошадь, как и те, что множество раз попадались нам на пути. Но эта не пропадет даром. «Бургундцы» уже принялись вырезать куски конины, которые готовят, как умеют, на кострах, разведенных под прикрытием больших камней. Другие предпочитают укрыться в палатках, перетаскивая туда нагретые в огне камни и готовя конину в сухом месте, потому что постоянно льет дождь – неужели я забыл упомянуть об этом?

Поскольку жар у меня не спадает, я иду к доктору А., которого только что заметил. У меня всего 38. Температура не слишком высокая, хотя держится постоянно. Медицинская помощь предназначена для более серьезных заболеваний. Мы ночуем в палатках и наконец-то спим целую ночь, хоть на голой земле и в вечно мокрой одежде.

Утром 17 октября выстраиваемся вдоль дороги, и только начинаем двигаться, как я замечаю немного в стороне группу «бургундцев». Мне сообщают, что их собираются эвакуировать, так как большинство из них больны желтухой. А мы продолжаем шагать дальше. Дождь сменяется прояснениями, а может быть, прояснения чередуются с дождем – просто я не помню, с чего именно начался марш. Во второй половине дня попадаем в долину, которая простирается далеко-далеко, а в конце сужается и поднимается вверх, теряясь в лесах. И здесь наш путь также усеян мертвыми лошадьми. Сейчас на ногах держатся только мулы да низкорослые русские лошадки. Ну и еще где-то около 300 «бургундцев»! Не осталось ни одного из померанских, брабантских или мекленбургских тяжеловозов! Тем не менее «бургундцы», даже полуголодные, помогают животным и насколько могут облегчают их поклажу! Мы движемся по сужению долины в направлении горного кряжа, оставляя позади полевую кухню, противотанковое орудие и другое тяжелое вооружение. Дорога постоянно идет вверх по склону, и грязь вряд ли облегчает подъем. Нам приходится искать опору для ног в виде камней или скал или хвататься руками за деревья или ветви, чтобы не упасть. Мулы вполне справляются и сами, однако некоторым лошадям приходится помогать, как будто нам и без этого не тяжело! Привязываем себя к дереву и из последних сил тянем за поводья. Целыми часами мы, задыхаясь, карабкаемся вверх и напрягаемся из последних сил. За час до наступления ночи достигаем гребня хребта, который нам предстоит охранять, и ставим палатки. Когда палатки поставлены и дело сделано, меня тут же начинает знобить, по спине струится холодный пот. Я пытаюсь согреться всеми доступными способами, машу руками, хлопаю себя по бедрам. По чистой случайности наша палатка всего в нескольких метрах от палатки Вождя, Дегреля, и лейтенанта Жана В. Командир спрашивает, что со мной такое, и выслушивает ответ. Откуда он мог знать, что я болен? Пять минут спустя лейтенант приносит мне доверху наполненную флягу, присланную соседями – моими сострадательными командирами. Это водка, и я, не употреблявший ее до этого – по крайней мере, в значительных дозах, – подношу фляжку ко рту и залпом выпиваю три четверти. Первый глоток уже разлился внутри меня, и я чувствую вкус алкоголя, но в остальном эффекта не больше, чем от воды. Или немногим больше. Десять минут спустя я чувствую себя просто замечательно и готов хоть сейчас идти покорять Эльбрус. Очень довольный собой, прежде чем лечь спать, я допиваю водку, еще более счастливый от того, что избежал караула. (Да простят меня мои товарищи!)