дома, в тысячах километров от звездного неба и в нескольких метрах от своей дочки.

В последнем проблеске жизни она прижала руки к животу, как вдруг нащупала, сквозь грубую ткань джеллабы, осколки пузырька, вонзившиеся в шрам от аппендицита.

И в ушах ее прозвучал голос Отца-настоятеля: «Я не знаю, подействует ли мой эликсир, он еще не прошел клинических испытаний. Но если он эффективен, то одной-единственной капли будет достаточно».

Одной-единственной капли будет достаточно.

Одной-единственной капли будет достаточно.

Провиденс соскочила с кровати так, словно кто-то невидимый дал ей пинка в зад. Схватив за руки Рашида, она погрузила свой медовый взгляд в его глаза. Молодой человек хорошо знал этот взгляд, Это был взгляд прежней, его Провиденс, сильной, решительной, непобедимой. В этом взгляде, сквозь слезы, сверкали звезды, внушая уверенность, что на этом свете нет ничего невозможного.

— Слушай, Рашид, нам нужно кое-что попробовать! — воскликнула она с восторгом мертвеца, вернувшегося к жизни. — Может, ты сочтешь это безумием, но мы должны попытаться.

Массажист не мог понять, о чем она говорит. Попробовать — что? Сейчас уже нечего было пробовать — девочка лежала в коме. Можно было только ждать. Ждать, чтобы она очнулась. Если вообще очнется. Или чтобы кто-то решил умереть, оставив ей свои легкие.

— Ты должен объяснить хирургу, что у меня есть средство, которое, может быть, спасет Заиру.

— Какое средство? Провиденс, ты знаешь, как я тебе сочувствую, но ты должна понять: в мире нет средств против мукови…

— Рашид, мне сейчас некогда рассказывать тебе, что со мной приключилось сегодня, но ты должен мне поверить. Поверить слепо, не рассуждая, и пойти к хирургу. У меня в коже застряли осколки стекла от пузырька, а в нем был эликсир, который может спасти Заиру.

С этими словами она задрала свою джеллабу и обнажила шрам от аппендицита. При этом ноздри молодой женщины заполнил мощный запах чеснока.

Рашид, нечувствительный к этим обонятельным наваждениям, всего только и заметил, что Провиденс носит красивое цветастое бикини. Что у нее красивые ноги и стройное тело, хрупкое и вместе с тем мускулистое. Несмотря на серьезность ситуации, увиденное далеко превосходило все его самые дерзкие эротические мечты. Если бы не та доска с гвоздями, уничтожившая то, что делает мужчину мужчиной, он бы… Хотя нет, в этом случае он никогда не познакомился бы с прекрасной француженкой, потому что никогда не работал бы на женском этаже.

— Слушай, Провиденс, я ничего не понимаю, — сказал он, придя в себя. — Какой пузырек? Какой эликсир? Мы же не в сказке про волшебника Мерлина!

Да она просто потеряла голову, хватается за соломинку.

— Это я и сама знаю, представь себе! В сказках маленькие девочки не проводят всю свою жизнь в какой-нибудь гнусной больнице и не умирают в жутких страданиях от какой-нибудь мерзкой болезни!

Рашид печально опустил глаза.

— Провиденс…

— Я прошу только об одном: пусть из меня вытащат эти осколки стекла, добудут из них хоть каплю жидкости и впрыснут ее Заире. Вот и все. Одной-единственной капли будет достаточно. Ну, что вам стоит это сделать? Что вы теряете?!

— Ты уверена, что это поможет?

— Нет. Но как ты думаешь, Пастер был уверен, когда испытал на человеке свою коровью вакцину?

Массажист прикусил губу, подумал и посмотрел ей в глаза:

— Ладно, попробую.

— Ты ангел!

Провиденс обняла его и крепко прижала к груди. Ее ноздри затрепетали, ощутив запах мяты и апельсинового цвета. От Рашида приятно веяло добротой и теплой лепешкой.

— Вот так, — заключил я.

— Что значит «вот так»?

— Да вот так — история закончена.

— Как это — история закончена? Вы даже не рассказали, спаслась ли она.

— Заира?

— Ну, конечно, Заира, кто же еще!

— Заира… да. Она… уже выздоравливает, — ответил я, невидяще глядя в пустоту.

И почувствовал, что невольно сжимаю кулаки, а на глаза набегают слезы. Напрасно я пытался сдержать гнев и безмерную скорбь, бушевавшие у меня в душе.

— А почему у вас такое печальное лицо?

— Э-э…

— Что-нибудь не так?

— Историю, которую вы от меня услышали, я рассказал Заире, — через силу промолвил я.

И, замолчав, с трудом проглотил слюну.

— Все это я рассказал Заире… чтобы объяснить ей отсутствие ее мамы.

— Отсутствие Провиденс? Что вы хотите этим сказать? — спросил парикмахер, охваченный ужасным предчувствием.

Я сделал глубокий вдох, чтобы прийти в себя.

— Когда кто-то умирает в кино, это не всегда выглядит убедительно. Иногда первыми уходят из жизни вполне здоровые люди, а не больные. Вот почему нужно пользоваться жизнью, наслаждаться каждой ее минутой, каждым мгновением…

— Так кто же умер? — спросил парикмахер. — Я что-то вас никак не пойму.

— Я сказал вам не всю правду.

— О ком? О китайском пирате? О Пинге и Понге? О невероятном полете Провиденс в облаках? О похитителе коз? О самом могущественном человеке в мире, который поглощает вокзальные сэндвичи? Надо сказать, этот последний внушает мне серьезные сомнения.

— Обо всем.

Парикмахер пришел в полное недоумение:

— Ничего не понимаю! Так кто же умер?

Я и сам ничего не понимал, я уже был готов поведать ужасную тайну, которая терзала мне внутренности с самого утра. И вот долгожданный момент наконец настал.

— Я все это придумал, чтобы пощадить малышку, — сказал я, не ответив на его вопрос.

И ощутил такую жгучую боль в желудке, словно получил наимощнейший апперкот от Майка Тайсона. Подняв голову, я посмотрел парикмахеру прямо в глаза. Все-таки он заслуживал того, чтобы я рассказал ему чистую правду.

— Если я и вошел в ваш салон, то вовсе не для стрижки, — продолжил я. — Мне просто нужно было рассказать кому-нибудь о том, что не дает мне покоя вот уже год, мешает спать по ночам и пугает жуткими кошмарами средь бела дня. Потому что самые жуткие кошмары — именно те, что являются вам средь бела дня, подстерегают за каждым углом, пронзают вам мозг, когда вы едите, читаете, беседуете с друзьями, работаете. Те, что никогда вас не отпускают.

— Вы меня пугаете…

— Не прерывайте, пожалуйста. Я попытаюсь рассказать вам все, как оно было. А мне это очень тяжело. Я столько думал об этой минуте, что она стала для меня подлинным наваждением. Сколько раз я представлял себе вас, эту парикмахерскую, этот день. Понимаете, мне необходимо было открыться кому-то. Но не первому встречному. А тому, кого так же, как меня, взволнует эта трагедия. Тому, кто поймет мою беду, разделит ее со мной, но все-таки никогда не сможет быть мне другом. Потому что я знаю, что через несколько