– Все собираюсь привести фотографии в порядок, – говорила она, роясь в коробке, – да руки не доходят. Теперь уж, наверное, на пенсии займусь. Вот она, смотри. А тут Люся – пушкинская Золотая Рыбка. Совсем малявка, да? Здесь уже девятый класс, Татьяна пишет письмо Онегину. Гусиным пером, разумеется. А это самый большой спектакль, который мы поставили, – «Снежная королева». Люся – Маленькая Разбойница. Вот она, с пистолетами. А это одиннадцатый класс – сцены из «Гамлета».

Люся – Офелия, девочка-подросток с выступающими ключицами и хрупкими плечиками, в длинном белом платье, похожем на ночную рубашку, с ниточкой бус в волосах, с прижатыми к груди кулачками и изумленно-потерянным взглядом, словно бы вопрошала: «А я? Кто я, беднейшая из женщин, с недавним медом клятв его в душе?..»

На всех театральных и групповых классных и даже на выпускной фотографии, где она была изуродована завивкой, с пятого по одиннадцатый класс, везде она была узнаваема. По глазам. Огромные глаза ребенка, вопрошающие и укоризненные. Впрочем, Золотая Рыбка смотрела снисходительно и, я бы даже сказал, царственно, а Маленькая Разбойница, хотя лицо плохо было видно, всей своей худенькой, угловатой и подвижной фигуркой выражала лукавство и редкую решимость.

– Я не строю из себя великого театрального знатока, но она действительно была талантливой девочкой. И очень необычной. Тихонькая, как мышка, но упорная и упрямая. Если бы я услышала, что она из-под венца сбежала в Театральную академию, я бы поверила. Но случилось-то другое. И если бы я не подсунула ей монолог сумасшедшего, она могла бы пройти это прослушивание и все другие и экзамены сдать. А если бы она поступила и уехала в Петербург, вероятно, с ней ничего плохого и не случилось бы.

Я отвлекся разглядыванием фотографий и забыл, что не для этого сюда пришел, а тем более не для того, чтобы выслушивать покаянные речи Ирины Ильиничны. Она меж тем положила голову на руку, стоявшую локтем на столе, и прикрыла глаза.

«Не хватало еще, чтоб она заплакала», – подумал я.

– Этот монолог сумасшедшего не дает мне покоя. Как я могла?.. Но ей стихотворение понравилось. Оно еще в конце девятнадцатого века было очень популярно среди чтецов-декламаторов. Ты знаешь, что в твоем возрасте Люся чуть было не попала в сумасшедший дом?

– Никогда не слышал! – изумился я.

– Твой брат, я думаю, об этом тоже не знает. Впрочем, от Люси всего можно было ожидать, могла и рассказать. Она ведь была и скрытная, и в то же время откровенная. Я бы никогда не стала обо всем этом вспоминать. Я сомневалась, но потом подумала: эти твои петербургские встречи, этот человек, который, возможно, имеет отношение к ее исчезновению…

– Вас что-то смущает? – спросил я в замешательстве.

– Да, конечно. Мне бы хотелось, чтобы разговор остался между нами. Знает твой брат или не знает, но память, светлая память…

– У Игоря новая семья, – прервал я ее. – Я даже с мамой не обсуждаю этого.

И тогда Ирина Ильинична собралась с духом и рассказала мне о скандале, разразившемся весной того года, когда Люся училась в десятом классе.

– В школу обратились Люсины дядька с теткой: Люся не ночует дома. Я была с ними хорошо знакома и никогда им на Люсю не жаловалась, знала, что из этого ничего хорошего не выйдет. Но я и сама видела: с Люсей что-то творится. Она нахватала двоек, прогуливала школу и вообще была какой-то странной и очень меня беспокоила. Я говорила с ней, она относилась ко мне с доверием. Прямо спросила: не влюблена ли она? Отрицала. И я поверила. Она была инфантильная. Как тебе сказать… Физически казалась незрелой. Ну, ребенок и ребенок. Подари ей плюшевого мишку – радости будет на месяц. Я думала, ей полезно играть на сцене, учиться на чувствах других, готовиться к своему. Но литература и жизнь совсем разные вещи. Она очень точно чувствовала пьесу, ей не приходилось объяснять, как другим, что, к примеру, эту фразу героиня говорит с грустью, а эту несерьезно, даже шутливо. Она и сочинения по литературе хорошо писала. Но я была уверена, что в жизни ей требуется опека, ее нужно холить, как слабый росток. Господи, на чем я остановилась?

Ирина Ильинична терла виски и морщила лоб. Я сидел молча и ждал.

– Да, началось такое… Директор, завучи, учителя – все на ушах стоят. Только что ученики не судачат о ней, но это дело времени. Я просила на педсовете: поберегите девчонку, пойдут по школе слухи, она может сотворить что-нибудь с собой. Кто будет в ответе? Снова говорила с ней и поняла одно: у нее кто-то есть. На разумные доводы, что любовь – хорошо, но сначала надо хотя бы закончить школу, реакции нет. Говорит: «Дома жить не могу». Предлагаю: «Иди жить ко мне». Качает головой и исчезает. Исчезает совсем. И тут же письмо приходит, без адреса, но штемпель петербургский: «Не ищите, я у хорошей женщины, она меня привезет домой к 1 сентября».

– Привезла?

– Привезла. Но не домой. Ко мне. Они обе домой идти побоялись.

– Кто же была эта женщина?

– Ни имени ее, ни фамилии я так и не узнала. Я и всю Люсину историю узнала только в общих чертах, кое о чем догадывалась, что-то домысливала. Судя по всему, какой-то мужчина, намного старше Люси, то ли изнасиловал ее, то ли совратил, то ли обманул. Не знаю. Во всех этих делах она была совершенной дурочкой. Она сказала, что сначала боялась его, а потом привыкла. А он ей заявил: «Я твой первый мужчина, теперь ты никому, кроме меня, не нужна, никто тебя замуж не возьмет, и ты будешь принадлежать мне всегда».

Все эти любовные и домашние потрясения кончились тем, что у Люси, как нынче любят выражаться, крыша поехала. Вот тогда загадочный любовник и отвез ее в Петербург к своей сестре, там она и прожила до августа. Сестра уверяла, что ее братец любит Люсю и не мыслит себе другой жены. Он понимает, что она еще маленькая, а поэтому будет ждать, пока она не повзрослеет, и даже дал клятву устраниться и не встречаться с ней до ее совершеннолетия. Мне показалось, что не только Люся, но и петербургская сестрица, если только была она ему сестрой, запуганы. Говорить с Люсей было бесполезно. Заявлять в милицию – тоже.

Я боялась сделать хуже. Люся осталась у меня, и пришлось с ней повозиться. Было все: в угол забивалась, по ночам кричала. Мы с мужем и к невропатологу ее водили, и к психиатру, какого-то экстрасенса-шарлатана нашли. Своих детей у нас нет… В сентябре она пошла в школу и до зимы прожила у нас. Со временем все утряслось. Мистер Икс больше не появлялся, а я, человек неверующий, каждый день Бога молила, чтоб он навсегда сгинул. Когда она замуж вышла, я окончательно успокоилась, думала, все плохое позади.

– Похоже, он не сгинул, – сказал я. – Сгинула она.

– Когда это случилось, я пыталась выяснить, кто тот мужчина, ходила к дядьке с тетей, но никто никогда его не видел, имени никто не знал. Никакой зацепки. И подружкам она ничего не говорила, да и не водилось у нее задушевных подруг. Если была бы уверенность, что Рахматуллин – он…

– Похоже, он самый. И я думаю, что все это надо рассказать в милиции, там, где я делал заявление о преступнике. Вы ведь не возражаете?