опять пошутил: – Много ли мне, старику, надо? Это вам, молодым, теперь шум да геройство, а нам уже – печь потеплее да сверчок за нею… Ну, прощай, что ли. Дальше как-нибудь сами добредете. Спасибо за труд, за помощь…

И все-таки слукавил передо мной «морской дед Арсений». Не «сверчок» привязал его к этому дому.

– Арсений Михайлович? – переспросил нас председатель райисполкома, к которому мы заехали, чтобы сообщить о результатах нашей работы. – Это я вам, товарищи, скажу – тот еще дед! Ему сейчас лет семьдесят, а он по всему району мотается. Приглашали его в Ленинград, предлагали квартиру со всеми удобствами, так он из города – прямо ко мне. «Ты, – говорит, – что, сукин сын, сбыть меня хочешь? Я, – говорит, – еще депутат в районе, тут родился и, пока тут коммунизм не построю, черта с два ты меня сплавишь. И помирать не собираюсь! Буду, – говорит, – над тобой сидеть, вроде госконтроля». Заводной старик… А вообще-то – совершенно замечательный дед. Хлопот от него много, но… Те деревеньки от нас далеко, так он там вроде нашего филиала: со всех сел к нему идут, и ничего без него там не решается. Чистейшей души человек! Настоящий хозяин…

«Хозяин земли русской», – вспомнил я гордое стариковское самоопределение.

* * *

– Знакомься, – сказал мне генерал. – Олег Анатольевич, инженер мостостроительного треста, просит нашей помощи… Может, что-нибудь придумаешь?

…Строители нового, 357-го ленинградского моста натолкнулись на досадное препятствие. Этот мост строился не совсем обычно. Вместо всем известных «быков» пролеты его должны были поддерживать семьдесят тридцатиметровых «ног», уходящих в глубь дна до прочных кембрийских глин. «Ноги» – это двухметрового диаметра железобетонные трубы. Строители забивали их до нужной отметки, специальными машинами выбирали из них грунт, а вместо него наливали бетон. Получались прочные опоры. Но несколько «ног» не пожелали погрузиться там, где наметили проектировщики. На большой глубине их задержали огромные валуны. На десяти-пятнадцати метрах под дном валун не уберешь и не разрежешь. Вот тогда-то и возникла у строителей мысль взорвать упрямое препятствие.

Целую неделю я сидел вечерами за расчетами и схемами, пытаясь найти более или менее удовлетворительное решение проблемы. Ведь валун надо было взорвать так, чтобы не испортить трубу. А как ее не испортишь, если стоит она на камне, да еще и гораздо менее прочная, чем он?

Наконец что-то у меня получилось, и был назначен день взрыва. Я произвел его под вечер. Наутро мы собирались посмотреть результат и потом в течение дня освободить из каменного плена еще несколько опор. Но случилось так, что в то время на строительстве моста суждено было прозвучать не только моим экспериментальным взрывам.

Утром по Неве пошел лед. Огромные льдины подплывали сверху от Ладоги. Спокойно становились в ряд перед ледяным полем, терпеливо ожидая, когда их пропустят. Но поле не пропускало. И тогда льдины озлобленно дыбились, щетинились острыми краями и, уже неукротимые, яростно напирали на недостроенные опоры моста, на затертые во льдах беспомощные паромы, на большой многотонный кран, на водолазную станцию…

Первым сдался паром с краном. Под могучим напором льдов и быстро поднимающейся воды он покорно полез на полузатопленную опору и накренился, готовый опрокинуться и потонуть.

– Выручайте! – взмолились строители. – Срежьте нам верхушку опоры той взрывчаткой, что приготовлена для валунов. Надо же немедленно пропустить кран!

Генерал вызвал дежурную группу саперов. Привел ее лейтенант Егор Воробьев.

Сначала мы думали пробиться к опоре катером. Но путь ему преградило большое торосистое поле, и катер не прошел.

– Миллионы гибнут, – грустно сказал нам один из руководителей строительства. – Не подойти…

Мы стояли у самой воды и тоскливо смотрели на бушующую стихию. Сзади негромко переговаривались солдаты.

– Силища-то какая!

– Вода… Она мельницы ломает…

– «Мельницы»… Тут почище твоей мельницы будет! Вишь, льдины-то так и дышут, так и дышут…

– Как ножи, – робко проговорил маленький солдат в новой телогрейке, – и косточек не соберешь.

– Хватит скулить! – оборвал его вдруг молчавший доселе ефрейтор и, размашисто выбросив недокуренные добрые полсигареты, решительно шагнул к нам. – Товарищ лейтенант, веревки готовить? Совсем ведь темно будет.

Мы переглянулись.

– Давай, – негромко распорядился Воробьев.

…Нагруженные взрывчаткой, связанные для страховки веревками, подрывники один за другим шли на лед и исчезали в белом хаосе торосов. Только блеклый свет фонарей мог теперь показать, где продвигается группа. Угрюмо шумела река, угрожающе шуршала тысячами мелких осколков льда, громко, как выстрелами, трещала большими льдинами. В глубокой мгле скрывались бездонные промоины. А группа все шла и шла…

Минут через двадцать с берега увидели, как слабые светлячки замигали на сиротливо торчащем кране. Потом над рекой полыхнуло пламя. Раскатисто пророкотал взрыв. И в темноте, наступившей после ослепляющего блеска, глухо заворчала река, устремляясь в очищенное взрывом пространство.

Пока вымокшие солдаты приводили себя в порядок и отогревались, Воробьев, присев на уголочек скамьи у самой двери, рассказывал нам о недавнем трагическом происшествии, участником которого он случайно оказался. Говорил он тихо, тем мягким лирическим тенорком, которым, почему-то мне кажется, должны говорить люди, пишущие стихи. Да и сам он напоминал мне лирического поэта: русые волосы чуть кудрявятся, глаза – с голубинкой, ясные-ясные, как у ребенка… Рассказывая, он часто умолкал и доверчиво вглядывался в лицо собеседника, будто проверяя: «Не надоел?», «Не слишком ли я разговорился?»

– Отъехали мы от Сталинграда… Народу в автобусе много, еле-еле втиснулся. Едем. А там есть такой поворотик, потом спуск и балочка. Сказать, что мы быстро гнали, не могу… Километров сорок… Может, и того не было. Я только почувствовал вдруг: повело наш автобус… Потом – удар. Еще удар.. В общем понял, что падаем. – Он коротко вздохнул. – Там, с этого мостика, метров пятнадцать до дна овражка. Я стоял около кондукторши. Так, по привычке – поджал ноги, сгруппировался, как у нас говорят… Я раньше в десантниках служил. Кондукторша потом рассказывала, что и ей крикнул: «Пригнись!» А дальше ничего не помню. Очнулся – кошмар: раненые, убитые… Два месяца пролежал в больнице. Отек легких, общее сотрясение, трепанация черепа – думал, что уж и не служить мне больше, – закончил он свой рассказ и виновато улыбнулся: дескать, извини, друг, что я тебе такие печальные вещи рассказываю…

Сержант доложил о готовности взвода двинуться в расположение части. Воробьев придирчиво осмотрел строй, деловито осведомился о наличии снаряжения и остался доволен: во взводе был идеальнейший порядок.

Через несколько минут они уехали, и я бы и не вспомнил, наверное, эту встречу, если бы спустя два месяца, в День Советской Армии, не прочитал в газете Указ о награждении старшего лейтенанта Егора Трофимовича