Потом мы перекуриваем. Володя Фрейман сидит молча, остро переживая только что происшедшее «крещение». Молчат и солдаты, уставшие от непосильного труда и нервного напряжения. Даже внезапно появившиеся мальчишки присмирели. Только худой, взмокший Володя Кондратьев печально глядит на развороченную дорогу и тихо, ни к кому не обращаясь, произносит:

– Где-то здесь шел мой отец… Может, это для него готовили…

– А ты почему знаешь, что здесь? – осторожно спрашивает Лупин.

– Погиб в этих местах. Похоронную получили…

– Мой тоже здесь, наверное, воевал, – после долгого-долгого раздумья говорит Лупин. – Штурман на бомбардировщике. Пролетал наверняка…

Он лежит на спине и задумчиво смотрит в голубое небо.

– А моего в Закарпатье… бандеровцы… из автоматов, – грустно отзывается Гриша Ройбу.

Мы долго молчим, каждый по-своему думая о своих отцах. В уже начавшей сохнуть, благоухающей дурманом траве оглушительно стрекочут кузнечики, легкий ветерок щекочет лицо, лениво шумят деревья…

– Эх, и досталось же всем! – не выдерживает Фрейман. – Я в блокаду маленький был, год еще не исполнился, когда война началась, а, наверное, что-то во мне сохранилось…

– У меня отец три раза из плена бежал. Раненый, переконтуженный… – отзывается Женя Зотов.

Небольшой коренастый Коля Русаченко быстро поворачивается к нему:

– А мой, когда пришел с войны, шинель повесил, все, говорит, три Европы прошли, пущай теперь хоть дети мирной жизнью живут. А она вон какая мирная…

– Это что, – сердито обрывает его Лупин, – разве это страхи? Если кто и подорвется, то по собственной глупости.

– Да брось ты, разве не страшно? – не унимается Русаченко.

Лупин растерянно хлопает белесыми ресницами и признается:

– Бывает малость…

Я слышал такие разговоры много раз. И всегда, «для профилактики», вмешивался, доказывал, что со взрывоопасными предметами надо держать ухо востро. Но сейчас мне что-то не хочется их поучать: сегодня у меня последнее задание, и к тому же так тепло греет солнце! Я лежу на заботливо подложенных солдатами накидках и тоже гляжу в небо. Что ждет меня завтра? Какие пути? Какие дороги? Начинать новую жизнь всегда трудно. А пока – за спиной у меня тихо шепчутся кипенские мальчишки.

– А тебе боязно? – шепотом спрашивает один.

– Обвыкаем, – солидно отзывается другой.

Обвыкайте, дорогие, обвыкайте. Пусть негромкое мужество этих простых солдат – сыновей солдат – перейдет к вам, как перешло оно к ним, от их отцов, – из сердца в сердце. Обвыкайте.

…Перед самым закатом мы достали последний, восьмой фугас. На потемневшую гладь асфальта легла крышка ящика. На ее внутренней стороне хорошо сохранились наклейки с черным готическим шрифтом. На одном из ярлыков чернилами аккуратно была вписана дата минирования: «2 Juli 1943». Мы достали его к исходу 2 июля 1963 года. Ровно через двадцать лет!

Говорят, Гитлер когда-то сказал, что и после войны России придется воевать двадцать лет. Да, мы воюем. Приходится. Но воюем, как и раньше, победно.

1963—1966 гг.