Десять лет назад Лукас без памяти влюбился бы в эту женщину. И, без сомнения, теперь в неё без памяти влюбился бы Марвин из Фостейна. К счастью, его здесь не было.

Вечером второго дня после своего приезда в Турон Лукас стоял у окна библиотеки и смотрел вниз, где за воротами стояла Талита из Дассена. Она была всё в том же сером платье, выглядывавшем из-под куцей шубейки — мех то ли беличий, то ли собачий, узкий капюшон на голове, руки прячет в такую же невзрачную муфту. Она пришла пешком, видимо, жила недалеко, а может, жалела денег даже на извозчика. Лица её под тенью капюшона Лукас не видел, но знал, какое оно. Такое же, как вчера, в лавке Дорота. Если не ещё более суровое.

— Илье! — вполголоса позвал Лукас. Оруженосец, с интересом листавший какую-то книгу, вскинул голову.

— Да, мессер?

— Вчера, когда ты отнёс моё послание, кто-то шёл за тобой? Припомни хорошенько.

Илье задумался.

— Может быть. Я пару раз обернулся и видел какую-то девушку. Я сворачивал по закоулкам, и всё равно видел её. Но подумал, нам просто было по пути…

— Ясно, — кивнул Лукас, не отводя глаз от женщины. Уволенного вчера привратника никто не успел сменить, и она беспомощно, но упорно стояла у ворот, не стучала, не звала, будто знала, что он на неё смотрит. — Бегом вниз, отопри ворота и… приведи её сюда. Или нет, лучше в кабинет. Если она будет тебе отдавать вчерашний медальон, не бери.

«Хотя не думаю, что она это сделает», — мысленно добавил он. Иначе прислала бы со служанкой — той же, которая вчера следила за Илье. Нет, ей захотелось узнать, кто и почему о ней заботится. Она успела отвыкнуть от чего-либо подобного. Она подозрительна. И, проклятье, разве у неё нет на то оснований? Хорошо бы только её прозорливость и на Дорота распространялась.

Он отвернулся от окна — Илье уже и след простыл, только раскрытая книга лежала на краю стола. Какой расторопный всё же паренёк… «Мне будет его не хватать», — со вздохом подумал Лукас. Он взял Илье в оруженосцы два года назад и успел к нему привязаться. Во всяком случае, от мальчишки почти не было хлопот, а все поручения он выполнял на ура. Лукас пошёл к выходу, но задержался у стола и бросил взгляд на книгу, которую читал его оруженосец. Обе страницы занимали гравюры: светское изображение сцен из жития Святого Патрица. На левой — первая встреча с Ледорубом, на правой — Святой Патриц и какая-то женщина, явно обольстительница. Лукас перевернул страницу, бросил взгляд наугад и прочёл: «И тогда Дева Скал сказала Святому Патрицу: возьми мои руки в свои, и я скажу тебе то, что ты не хочешь слышать».

Дева Скал? Этой легенды Лукас не знал. Впрочем, кажется, на сей раз гравюры попались донельзя подходящие к ситуации…

Он снова прошёлся по библиотеке, вдыхая запах старых книг, сейчас отчего-то казавшийся приятным. Потом вышел, прикрыв за собой дверь. В конце коридора служанка драила лестницу. Филл быстро освоился с новой должностью и принялся наспех приводить хозяйское имение в порядок. Лукаса утомляла эта суета, но парня он не осаждал — пусть выслуживается, ему это, похоже, по душе. Проходя мимо служанки, Лукас скользнул взглядом по её вызывающе отставленным ягодицам, хмыкнул. Служанка обернулась через плечо и кокетливо зарделась. Лукас загляделся на неё, едва не споткнулся, переступил через валяющуюся на полу швабру, покачал головой.

— Осторожнее, девушка, — сказал он, и она покраснела ещё гуще, а потом заулыбалась. Ну вот, и что такого он, спрашивается, сказал.

Потом он вошёл в кабинет, прикрыл за собой дверь, скрестил руки на груди и спокойно спросил:

— Чем обязан благородной месстрес?

Она круто развернулась к нему. Капюшон соскользнул с головы, плотно укутанной тёмным платком, только один чёрный локон влажно блестел над высоким лбом. Её лицо было напряжено, взгляд испытующе бегал по его фигуре. Она вынула одну руку из муфты, протянула клочок бумаги. Её пальцы чуть заметно подрагивали. Да она в ярости, понял Лукас. Прямо-таки взбешена.

— Потрудитесь объяснить, что это значит, мессер, — сказала Талита из Дассена. У неё оказался очень приятный голос, даром что в нём прорывалась злость, и даром что при сложении и облике этой женщины ей полагалось говорить сухим сопрано, а не бархатистым, мелодичным контральто.

Лукас взял из её подрагивающей руки письмо, бросил на него взгляд, убедившись в том, что это именно та записка, которую он написал вчера вечером. Почерк, конечно, оставлял желать лучшего — и впрямь он вчера порядочно устал.

— А что это, по-вашему, должно означать, месстрес? — пожав плечами, сказал Лукас и вернул листок женщине. Она так растерялась, что взяла его. — Вы совершили необдуманный поступок, я помог вам его исправить. Что именно вас прогневило?

— Я не просила помощи, мессер, — вскинув острый подбородок, процедила Талита.

— Я знаю. Такие, как вы, её не просят. Я могу быть ещё чем-то полезен, или это всё?

Она запрокинула голову, глядя ему прямо в лицо.

— Я хочу знать, сколько вам должна.

Лукас вздохнул.

— Вы ничего мне не должны. Не знаю, с чего вы это взяли.

— Вы заплатили деньги, мессер, — как, оказывается, способен звенеть этот мелодичный голосок. — Зная, что мне не из чего вам их вернуть. Стало быть, вы рассчитывали на иное… вознаграждение. Я пришла сказать вам, что вы зря на него рассчитываете.

Лукас молча смотрел на неё. Она какое-то время выдерживала его взгляд. Если бы могла, она бы задрала подбородок ещё выше, а то и приподнялась бы на цыпочки, но мучительное презрение в её взгляде восполнило недостаток роста. Несколько минут висело тяжёлое неприятное молчание, потом женщина резко опустила голову и принялась судорожно рыться в складках плаща. Наконец извлекла из него тускло блеснувший медальон и… да нет, не швырнула — ни за что на свете она не смогла бы это швырнуть — положила его на стол и тут же отступила на шаг, словно боясь передумать.

— А поскольку я не могу ни вернуть вам долг, ни отблагодарить за… благодеяние, — пелену презрения прожгла капля яда, — я возвращаю вам то, за что мне нечем расплатиться. Прощайте.

Она двинулась к двери, но Лукас шагнул ей наперерез. Взял со стола медальон, раскрыл его, несколько мгновений смотрел на смеющиеся детские лица, потом, выбросив руку вперёд, развернул их так, чтобы женщина могла видеть.

— Это ваши дочери? Да?

Её губы дрогнули, и взгляд — тоже, но только на миг.

— Да, — надменно сказала она.

— Они мертвы?

Она промолчала.

— Отвечайте, месстрес, ваши дочери, изображённые здесь, мертвы?

Она по-прежнему молчала, но её губы теперь непрерывно дрожали, и она отвела глаза, не в силах выдерживать его прямой безжалостный взгляд.

— Это ваши дочери, месстрес, они мертвы, и эта вещь — единственная память, которая у вас о них осталась. Вы продали её, чтобы спасти от голода вашего оставшегося ребёнка, хотя ваше сердце обливалось кровью, ведь вы знали, что пройдёт несколько лет, и эти лица сотрутся из вашей памяти, и нечем будет её освежить. Судьба дала вам шанс вернуть эту ценность, сохранить эту память, и что вы делаете? Вы швыряете этот подарок судьбе в лицо из-за пустого тщеславия. Вы тщеславны, да, — повторил он, когда она вскинула голову, гневно сверкнув тёмными глазами, — раз думаете, что если некий человек, мужчина, делает для вас что-то, ему непременно нужно ваше тело. Меня не интересует ни ваше тело, месстрес, ни вы сами. Я привык брать то, что хочу, и если бы я захотел вас, я бы вас взял, и не смотрите так на меня. Повторяю, мне не нужны ни ваша благодарность, ни ваши дешёвые жесты. Вчера мне показалось, будто я знаю, что вы чувствуете… но я ошибся. По крайней мере, ваша гордыня мне непонятна и омерзительна. Так что извольте убираться, пока я не передумал и не забрал то, что вы мне так настойчиво предлагаете.