— Переезжаем! Собирайся! — из памяти сказала Таня.

— Куда? — спросила мать.

— Пусти, переезжаю…

— Через мой труп, — сказала мать.

Чадила синяя лампадка, черный полукруг облизывал на потолке прозрачный огонек, косился, наклонялся, таял, точно кто-то задувал его невидимый и безоглядный, погасал и вспыхивал опять, и было тихо, пусто в доме, как будто в нем никто не жил и не дышал.

— Сюр-лез-эпуль… — сказала мать и, обернувшись, в зеркало смотрела из плеча, — ты помнишь, Саша? Адольф Адан… Анри де Сен-Жоржа…

Он не ответил. Тускло коридорная светила лампа, тикали часы, текла вода, и в пол смотрела карими глазами изъеденная нафталином морда мертвого хорька.

Три, ноль, плюс шесть, три пальца на одной руке, плюс два на этой к тем шести, и без мизинца на другой получится девятка. Девять. Четыре, без «большого» в левой, в правой пять… Ура!

— Сейчас же выплюнь, дрянь такая! — Шишин стиснул зубы, зажевал и, проглотив, довольный посмотрел на мать.

— Чумной, — сказала мать и отвернулась, на окно дышала облачками пара, стекло топила, ехали в театр на балет. В Большой театр, на Жизель.

— Балет! — сказала Таня, обматываясь белой занавеской. — Я Жизель, а ты… ну ладно, ты пока лесничий будешь. А потом Альберт. Надень пока что шапку, как Альбертом будешь — снимешь. Я танцую! Встань за шторой, подглядывай, как я танцую, собираю виноград.

И Таня собирала виноград, а Шишин подглядывал за шторой, как лесничий.

— А тут Альберт! — сказала Таня. — Он скачет на коне, скачи!

И Шишин проскакал по комнате к двери.

— Слезай с коня! Альберт, переодетый граф. Ты на колени встань, скажи, что ты в меня влюблен!

Он на колени опустился, молча на Таню посмотрел.

— Ну, ладно! Тут появляется лесничий! Надень обратно шапку, появляйся из двери. Теперь скажи: Альберт с тобой не честен! Он обручен с другой!

— Альберт с тобой не честен.

— Он обручен с другой!

— Он обручен с другой.

— А я тебе не верю, подлый Ганс! — сказала Таня.

— А у тебя еще остался сервелат? — поинтересовался Ганс.

— Да подожди! Тут появляется Альберт и говорит: Прости меня, Жизель, лесничий прав, я обручен с другой.

— Лесничий прав, я обручен с другой.

— Батильда мне невеста!

— Батильда мне невеста.

— Прости меня, Жизель!

— Прости меня…

— Я падаю и умираю от любви!

И Таня на ковер упала, умерла.

— Стемнело, занавески сдвинь! Трагическая музыка! Там-там-та-рам…

Он сдвинул занавески.

— Действие второе! — объявила Таня. — Ночь. Воет ветер, уууууу! На кладбище вильсы — невесты, умершие до свадьбы, пляшут. В подвенечных платьях! К моей могиле Ганс бредет. Бреди!

— А где твоя могила?

— На полу, не видишь?

Он подошел и встал над ней.

— А тут вильсы хватают Ганса и кружат! — она вскочила и закружила Шишина. — Кружат, кружат! Пока не падает на землю бездыханным. Всё! Умер, падай!

Он упал.

— Теперь ты граф Альберт, вставай! Иди к могиле. Шапку! Шапку-то сними!

Он снял.

— Ты все себе простить не можешь, что ты меня предал. Я умерла из-за тебя! Дурацкий вид… Ну, ладно… Тут снова появляются вильсы и хотят закружить тебя до смерти. Но тень Жизели над тобой встает и не дает вильсам убить тебя! Любовь сильнее смерти! Понял?

— Понял…

— Пошли на кухню, сервелат съедим.

— А есть?

— А то! — ответила Жизель.

— А нету сервелата, мама?

— Сервелата? — снимая с плеч горжетку с карими глазами, удивилась мать. — Какого сервелата, Саша? В такой стране… на пенсию мою…

— Еж — птица гордая, — сказал Бобрыкин ненавистный. — Пока не пнешь, не полетит! — и, пнув коленом Шишина под зад, вперед к козлу толкнул. И Шишин, отлетев на шаг, побрел к козлу хромая, неохотно, боясь, что снова, как позавчера, подрезана Бобрыкиным проклятым резинка будет шорт, что мать из платья модно сшила с выкройки «Бурда», опасливо придерживая за полоски их. Сопя остановился у козла, подумал и пошел в обход.

— Эхма… — сказал Бобрыкин Тане, — ты видала? Опять я ускорения не рассчитал…

— Отстань ты от меня! — сказала Таня.

— Да я бы рад, мон шер, но только загляну в глаза…

— Сама его убью! — Пообещала Таня.

— Кого? — поинтересовался Шишин.

— Его!

— А… — догадался Шишин.

— Бэ! — сказала Таня. — Всё, пошли! — они пошли на третий, в кабинет литературы.

— Давай ему в портфель подложим крысу? — предложила Таня.

— Давай!

— Или почтовый ящик подожжем?

— Давай…

— Давай ему прикрепим тоже, что дурак?

— Давай…

— На спину. Нет! Лучше в тубзике запрем!

— Давай!

— А в булку таракана?

— Капитально!

— Мешком по голове его, давай? Или учебники зальем кефиром?

— Давай…

— А лучше, я ему записку напишу, что я его в кино зову?

— Давай… Зачем?

— И не приду!

— Давай!

И написали так: «Пойдешь со мной в кино? Т.Т.»

«С тобой хоть в зоопарк, мон шер. С.Б.»

— И не приду! — пообещала Таня и спрятала в кармане фартука записку, чтобы потом, попозже разорвать.

В обед, наевшись каши гречной с ситным, Шишин в комнату свою побрёл, на дверь закрылся, лег и, ноги протянув, с тоской смертельной слушал в полудреме, как прибирает со стола тарелки мать, гремит, ворчит, бубнит, звенит посудой в шкафе, веником метет…

«Метет, метет…» — подумал он…

«Мело, мело, мело… — сказала Таня. — Слетались хлопья на стекло, к оконной раме… Метель лепила на стекле — красиво, да? — кружки и стрелы. Свеча горела на столе, свеча горела…». Она сказала: «Пастернак», и Шишин вспомнил, что пастернак тушила мать на чугуне, с фасолью. Он пастернака не любил, фасоль и брюкву, и даже если посыпают верх моченой клюквой.