нахмурился сильней, снова дёргая себя за ус так, что ещё чуть, и вырвет с мясом.

— Н-да…- отвернувшись в сторону, еле слышно протянул отставной матрос, — хотели ведь с товарищами как лучше…

— На-кося вот узюмчику! — снова засуетился он, потчуя Ваньку, который ел, натужно улыбаясь в ответ, почти не чувствуя ни вкуса еды, ни собственно эмоций. Надо есть, когда угощают, и улыбаться, если улыбаются тебе, вот и…

За эти недели на Четвёртом Бастионе он выгорел, сгорел изнутри дотла, живя всё больше по инерции да по Уставу, по привычке. Стойкий оловянный солдатик. Механизм, к ружью приставленный, собственной воли не имеющий.

Эмоции от постоянной, непреходящей дикой усталости, от опасности, исходящей всё больше от тех, кого принято считать своими, от невозможности хотя бы выговориться, погасли, подёрнувшись усталостью и равнодушием, как угли слоем белого пепла.

— Ну… пойду я, — сказал дядька Лукич чуть погодя, и помедлил, будто выжидая чего-то.

— До свидания, — вежливо сказал попаданец, и, проводив старика глазами до угла, тут же забыл о нём.

В нескольких шагах от него солдаты из тех, что помоложе и побойчее травят байки разного рода, сбиваясь всё больше на скабрезности, а то и откровенную завиральную похабщину. Один из них, с волосами цвета прелой соломы и с нечистым, угристым, но живым и выразительным лицом, обильно гримасничая и жестикулируя, врёт о своих похождениях.

— … такая вот, — солдат повёл руками, изображая обводы скорее не женщины, а промыслового баркаса, и уголках его рта выступила едкая слюна, — идёт, и жопа тудой, сюдой…

Он плавно поводил руками, изображая, по-видимому, корму, и солдаты, как загипнотизированные, следили за его руками, как за реальной женской задницей, представляя себе… всякое, по уму, фантазии и жизненному опыту.

— Такая себе жопа… — сглотнул расказчик, — знатная! Ну я, значит, и обогнал, да глянул на лицо…

— Ну и⁈ — один из слушателей не выдержал драматической паузы.

— Да ничего себе, — с видом эстета покивал угрястый, почмокав губами, — краля! Не так, штоб королевишна, но хороша! Ну ей сразу глазами, значит, всё обсказал, што хотелося, так она аж раскраснелася вся, но ништо… не отвернулася!

— Да ну⁉ — восхитился один из слушателей.

— А то! — приосанился угрястый тёзка попаданца, — Я, брат, такой…

С другой стороны солдаты постарше разговаривают о более насущных вещах — приварке, выдаче формы и интендантах, которых всех бы, сволочей, вздёрнуть повыше, да и оставить там, в назидание!

— Ва-аньк, а Ваньк! — позвал его тёзка, — Ты по женскому полу как, охоч? Ась?

— Не замай мальца, — с деланной суровостью заступился за ополченца узколицый рыжеватый солдат, лежащий на рогожке, как римский патриций на пиру, — он из дворни, а тама ежели барин шалун, так и тово… не к женскому небось приучен, а совсем даже наоборот.

— Га-га-га! — грянувший хохот всполошил было степенную компанию стариков, которые, разобравшись в причине, принялись ругаться.

— Совсем, ироды, мальца затравили! — пригрозил сухим кулаком степенный, и, даром что невысокий и совсем не кряжистый, но злой на драку Илья Федотович, из кантонистов. По уму да по заслугам, по боевому опыту, он давно уже был бы унтером, но страдал из-за поперечности к начальству, пару раз, по скупым оговоркам стариков, чудом не сдохнув под шпицрутенами.

— А сами-то? — парировал угрястый Иван, нимало не тушуясь авторитета возраста и кулаков.

Сам же попаданец, с которого и злые шутки, и заступничество, стекло водой, как и не было, остался к происходящему равнодушен.

— Ну, Ваньк… — отгавкнись, — попросил тёзка, — да посолонее, та жа могёшь!

Ванька, вежливо улыбнувшись в ответ, отмолчался. Он сейчас, кроме как по делу, и не говорит, да и по делу не очень…

Выждав чуть, тёзка сплюнул и пожаловался, — Вот раньше, бывалоча, так отшутится, што и смех, и грех, а чичас…

— Да ты бы, пяхота, постыдился! — укорил его один из матросов, возящийся возле вытащенной из капонира пушки, — Сами же травите его, чисто француз, а не свой брат-русак, а потом…

… разгорелась свара, и Ванька, не желая и дальше провоцировать своей персоной спорщиков, отошёл в сторону.

Всё это, да и многое другое, говорено-переговорено много раз. А толку?

Здесь разом всё — и муштра от унтера, и неизбежная дедовщина, и пренебрежительное отчуждение солдат в силу возраста ополченца, и тот факт, что он, собственно, не солдат, а ополченец, который после окончания войны скинет с себя казённую одежду…

… и плевать, что именно потому, что он не солдат, он, Ванька, так и останется рабом!

Ну и, разумеется, свою роль сыграла его принадлежность к морской группировке, да ещё и недолгое бытие при штабе. Попади он к морякам, всё это, да плюс протекция дядьки Лукича и других старых моряков, было бы в пользу попаданца. Но вышло так, как вышло…

Пехотинцы же, сознательно или нет, воспринимают ополченца как чужака и отчасти даже — лазутчика из враждебного лагеря.

С флотом у них отношения непростые, и даже сейчас, когда они делают общее дело, снабжение у них проходит по разным ведомствам, и это изрядно озлобляет солдат.

Да и матросы всё больше при пушках, да при других делах, требующих каких-никаких, но ремесленных навыков, понимания сути механики и зачатков грамотности. Солдаты же, за нечастыми исключениями, используются на самых грязных и неквалифицированных работах.

«На Уру» в штыки с французами, или стоять перед лицом неприятеля, грудью, не дрогнув, встречая пули и ядра, идёт в основном пехота. Они много дешевле в выучке, да и научить на-але с на-апра, вскидывать ружьё к плечу и пучить глаза на начальство согласно Устава много проще, чем хотя бы распоследнего палубного матроса.

Настоящей вражды нет, и у каждого почти что есть дружки во всех родах войск, но нет-нет, да и промелькнёт…

' — Бывалоча… — запоздалым эхом мелькнуло в голове попаданца,