даже не воспринимая это за настоящую работу. Но объяснять что, доказывать… увольте!

Кряжистый, недоброго вида солдат, ввалившийся в мастерскую, расстроен, угрюм, и пребывает в таком настроении, что дай только повод, а морда найдётся! Скомкано, как со старым знакомцем, поздоровавшись с мастером, он с силой пихнул тому в руки ружьё.

— Вона, Иваныч… — выплюнул он зло, усаживаясь пододвинутый табурет, — што хочешь делай, а сделай, иначе меня наш унтер со всеми потрохами схарчит! Застряла, проклятая, и хоть ты што делай, не вылазит!

— Вона… — солдат сунул погнутый шомпол под нос сперва мастеру, а потом и Ваньке, — пулю забил, но, заразу таку, не до конца! Ни туды, ни сюды, туды её в качель! Мне унтер, собака, в зубы сунул, а я што? Я, што ли, виноват в том, што не ружья у нас, чёрти што окаянское? Я⁈ Нет, ты мне скажи!

Он с угрожающим видом вытаращился сперва на Иваныча, а потом и на Ваньку.

— Когда Его Благородие орёт, что сгноит тебя, сукина сына, да вместе с унтером в четыре руки в морды суют, за нерасторопливость, а потом…

Он прервался, безнадёжно махнув рукой, и обмяк угрюмо.

— Дай-ка, — прервал его мастер, и, протянув руку, вытащил ружьё из рук солдата.

— Да-а… — протянул Антип Иваныч, с озабоченным видом оглядывая оружие, — да уж…

— Чевой там? — с мрачным видом поинтересовался солдат.

— Глянь, Ваньк, — мастер передал ему оружие, будто экзаменуя, но на деле скорее сбивая фронт негатива с себя на помощника. Трусоват Антип Иваныч, чего уж там.

— Переделка, так? — постановил попаданец после недолгого осмотра, — В гладкоствольном ружье нарезы делали?

— Ну, так, — мрачно ответил нахохлившийся солдат, ждущий ответа и непроизвольно сжимающий и разжимающий костистые кулаки, которых, быть может, на быка и не хватит, но на подростка, случись ему удачно попасть, вполне!

— Разбирать надо, Иван Петрович, — доложился Ванька мастеру, и, не дожидаясь, прошёл к верстаку, стоящему перед низким окошком.

— Здесь всё разом сошлось, — стараясь не косится на угрюмо сопящего владельца оружия, продолжил он, усевшись на табуретку и начав разбирать винтовку, — и сталь у ствола не та, что для нарезного штуцера нужна, и сам ствол небось не новый… так?

— Мне-то откудова знать, — нахохлился солдат, — каку дали, с такой и хожу.

— Ты, Ляксей, не горячись, — зажурчал мастер, — понятно всё, это Ванька просто слова не так составил, не серчай! Ты вот лучше обскажи…

В воздухе повисли факты, имена, и, в который уже раз, прозвучало громкое слово «Предательство», и…

… Ванька поспешил оглохнуть, зашоркав без нужды напильником и застучав молотком, загремев всем железом разом.

Разговоры такого рода не новы, он и в городе слышал, не раз и не два, о предательстве генералов и министров, притом назывались конкретные имена и события. Всё это, наверное, было бы очень интересно историку, но говорящие такое, а порой и слушавшие, но не донёсшие, проходили через шпицрутены. Ну или, в случае моряков, привязывались к орудию, и на просоленную спину матроса обрушивались солёные линьки.

Говорили и горожане, и тоже — с последствиями, потому как город военный, к тому же находящийся на осадном положении.

Военные власти, наделённые мыслимыми и немыслимыми полномочиями, разбирают дела не по нормам Права, и без того жесточайшего, а руководствуясь собственными соображениями морали и целесообразности, и здесь — как повезёт. Обычно — не очень…

В сердцах ли ляпнул человек, сказав, что как милости Божией ожидает, когда же англичане с французами возьмут наконец Севастополь, и эта чёртова война закончится наконец, или он, горожанин, что-то делает для этого…

… и об этом тоже говорили и говорят — и о шпионах противника, и о том, что власти в Севастополе не утруждают себя разбирательствами, и просто казнят болтунов и критиков, как шпионов врага.

А есть ещё и озлобившиеся патриоты, готовые рвать на куски всякого, кто не готов идти грудью на вражеские штыки и умирать во имя Царя и Веры.

Озлобившиеся горожане, потерявшие близких в этой войне, нередко по вине военных и гражданских властей города.

Обыватели, то мечущиеся между этими крайностями, то затаивающиеся, то вспыхивающие от какого-либо события, и — не угадать!

А уж рисковать оказаться в жерновах просто из-за чужих разговоров… к дьяволу!

К счастью, вскоре разговоры стали более приземлённые, а слушать о капризных лютихских штуцерах безопасней, да и интересней.

— Это не мастерская, а так… — выпроводив солдата, принялся вздыхать мастер, рассказывая, как у него с герром Грубером была мастерская, и если бы не та злополучная девка…

Пристрелкой решили заниматься в низкой, вытянутой каменистой лощинке метрах в двухстах позади бастиона. Ванька, с трудом дотащивший перевязанную верёвкой охапку ружей, осторожно опустил их на землю, прислонив к большому плоскому камню, раскалившемуся на солнце так, что и не прикоснуться. Ящерка, дотоле выглядывавшая из расщелины, глянув на людей недовольно и спряталась подальше от раздражающих и опасных двуногих.

— Во-она… — Антип Иванович потыкал пальцем в пространство, — видишь, уступчик такой, а потом лощинка изгибается?

— Ага… — не сразу отозвался Ванька, не вдруг разобравший хаотичные тычки мастера в пространство.

— Ну вот туда и пуляй, — приказал мастер, устраиваясь в тени чуть поодаль, с фляжкой и трубкой… наставлять, разумеется, а не то, что попаданец было подумал.

Как всегда это бывает, немедленно нашлись критики из числа солдат, устроившихся в лощинке то ли на сиесту, то ли на предмет выпить и перекинуться в картишки вдали от лишних глаз, и отнюдь не воодушевлённые ни потенциально шумными соседями, ни собственно лишними глазами.

— Пошто порох впустую переводить? — недовольно заворчал подошедший солдат, — Эвона, французов скока! В них и пуляй!

— Эвона, — передразнил его Антип Иваныч, остро воспринимающий покушение на свой авторитет, и, до кучи, на своего ученика, — иди