симптомом чего она является, – способ мыслить низко – вот что по праву выражает состояние духа, подвластного реактивным силам. Как в заблуждении, так и в истине нелепая мысль обнаруживает исключительно самое низкое, низкие заблуждения и низкие истины, выражающие победу раба, царство мелких ценностей или власть устоявшегося порядка. В борьбе со своим временем Ницше не устает его разоблачать: «…быть способным сказать это, быть способным помыслить это – что за низость!»

Понятие истины определяется исключительно с точки зрения плюралистической типологии. А типология начинается с топологии. Речь о том, чтобы выяснить, к какой области принадлежат те или иные заблуждения и истины, каков их тип, кто их формулирует и понимает. Подвергнуть истинное испытанию низким, а ложное подвергнуть испытанию высоким – вот по-настоящему критическая задача и единственный способ, который позволит распознать самого себя в «истине». Когда кто-то спрашивает, чему служит философия, ему обычно отвечают довольно агрессивно, ведь сам вопрос звучит иронично и язвительно. Философия не служит ни государству, ни Церкви, у которых свои заботы. Она не служит никому из властей предержащих. Философия служит тому, чтобы опечаливать. Философия, которая никого не опечаливает и никому не досаждает, – это не философия. Она служит тому, чтобы наносить вред глупости, она превращает глупость во что-то постыдное [328]. У нее нет иного применения, кроме одного: изобличать низость во всех ее проявлениях. Существует ли помимо философии дисциплина, которая ставит своей целью критику любых мистификаций, каковы бы ни были их источники и цели? Разоблачать любые фикции, без которых реактивные силы не могли бы одержать верх. Разоблачать в мистификации то сочетание низости и глупости, которое ко всему прочему способствует поразительному сообщничеству жертв и преступников (auteurs). Наконец, сделать мысль чем-то агрессивным, активным и утверждающим. Делать людей свободными, когда они не смешивают цели культуры с пользой для государства, морали и религии. Бороться с ресентиментом и нечистой совестью, которые заменяют для нас мысль. Одолеть негативное и рассеять его обманчивый шарм. Кто, как не философ, заинтересован во всем этом? Философия как критика говорит нам о наиболее позитивном в ней самой – об осуществлении демистификации. И пусть не торопятся заявлять о провале философии в этом деле. Сколь бы велики ни были глупость и низость, они разрослись бы куда больше, если бы в этом мире не существовало хоть немного философии, всегда мешавшей им заходить так далеко, как им хочется, запрещавшей, пускай всего лишь по слухам, глупости быть настолько глупой, как ей хочется, а низости – настолько низкой, как хочется ей. Им запрещены известные крайности, но кто запрещает их, если не философия? Кто заставляет их маскироваться, принимать благородные и благоразумные обличья мыслителей? Существует, разумеется, и собственно философская мистификация, о чем свидетельствует догматический образ мысли и карикатура на критику. Но мистификация философии начинается с того момента, когда она отказывается от своей роли… демистификатора и присоединяется к властям предержащим: когда она отказывается досаждать глупости, разоблачать низость. Сегодня, говорит Ницше, философы действительно подобны кометам[329]. Но мы должны следить за этими кометами, от Лукреция до философов XVIII века, и по возможности следовать за ними, тем самым вновь становясь на невероятный путь. Философы-кометы сумели сделать плюрализм искусством мысли, критическим искусством. Они сумели рассказать людям о том, что скрывается за их нечистой совестью и ресентиментом. Устоявшимся ценностям и властям предержащим они сумели противопоставить то, что было по крайней мере неким подобием свободного человека. Как можно спрашивать после Лукреция, чему служит философия?

Но спрашивать об этом можно потому, что образ философа постоянно тускнеет. Его превращают в мудреца, а ведь он всего лишь друг мудрости, причем друг в довольно спорном смысле, то есть – антимудрец, вынужденный скрываться под маской мудрости ради выживания. Его называют другом истины, а ведь он подвергает истину тяжелейшему испытанию, из которого та выходит расчлененной, как Дионис: испытанию ее смысла и ценности. Образ философа затемняется всеми этими маскарадными костюмами и всеми его изменами, которые делают его философом религии, философом государства, коллекционером нынешних ценностей, чиновником истории. Аутентичный образ философа не идет тому, кто воплощает его в своем времени, в своей эпохе. В каждую последующую эпоху его необходимо возобновлять и вдыхать в него новую жизнь, чтоб он нашел для себя новое поле деятельности. Если критическая работа философии не будет активно возобновляться в каждую эпоху, то философия умрет, а вместе с ней умрет и образ философа, и образ свободного человека. Глупость и низость постоянно производят новые сплавы. Глупость и низость – всегда глупость и низость нашего времени, наших современников, это наши глупость и низость [330]. В отличие от вневременного понятия заблуждения, низость не отделяется от времени, то есть от упоения настоящим, от той актуальности, где она воплощается и разворачивается. Поэтому философия связана со временем фундаментальным образом: она всегда противник своего времени, критик актуального мира, философ создает концепты не вечные или исторические, а несвоевременные и неактуальные. Противопоставление, в котором реализуется философия, и есть противопоставление неактуального и актуального, несвоевременного и того, что относится к нашему времени [331]. В несвоевременном есть истины, куда более неизменные, чем все исторические и вечные истины, вместе взятые, – истины грядущего. Мыслить активно означает «действовать неактуальным образом, следовательно, против времени и тем самым опережая время, в пользу (я надеюсь) грядущего» [332]. Вереница (chaîne) следующих друг за другом философов – это не протянутая в вечность вереница мудрецов, и тем более не сцепленность (enchaînement) исторических событий, а разорванная цепь (chaîne brisée) комет, их разрыв, их повторение, которые не сводятся ни к вечности неба, которое они пересекают, ни к историчности земли, над которой они пролетают. Нет ни вечной, ни исторической философии. Как вечность, так и историчность философии можно свести к следующему: философия всегда несвоевременна, она несвоевременна в каждую эпоху.

Погружая мысль в стихию смысла и ценностей, превращая активную мысль в критику глупости и низости, Ницше предлагает новый образ мысли. Он заключается в том, что мышление никогда не выступает как естественное применение определенной способности. Мысль никогда не мыслит в полном одиночестве и сама по себе; и ее покой никогда не нарушается силами, которые остаются для нее внешними. Мышление зависит от сил, завладевающих мыслью. Пока наша мысль захвачена реактивными силами, пока она находит в них свой смысл, следует безусловно признать, что мы еще не мыслим. Мышление означает активность мысли. Но мысль может быть неактивной при помощи свойственных только ей способов, она может целиком этому отдаваться, употребляя все свои силы. Фикции, за счет которых