реактивные силы торжествуют, формируют всё самое низкое в мысли, предлагая ей способ оставаться неактивной и озаботиться тем, чтобы не мыслить. Когда Хайдеггер заявляет: «мы еще не мыслим», происхождение этой темы следует искать у Ницше. Мы ожидаем сил, которые способны сделать мысль чем-то активным, абсолютно активным, возвести ее в степень утверждения. Мышление как деятельность – всегда мысль во второй степени, не естественное применение некоей способности, а чрезвычайное событие в самой мысли, для самой мысли. Мышление – n-ная степень мысли. Мысль еще нужно возвести в эту степень, мысли требуется стать «легкой», «утвердительной», «танцующей». Но она никогда не возвысится до этой степени, если силы не совершат над ней насилия. Необходимо, чтобы определенное насилие было совершено над ней как над мыслью, чтобы определенная власть принудила ее мыслить, забросила ее в становление-активным. Подобное принуждение, подобная муштра и есть то, что Ницше называет «Культурой». Культура, согласно Ницше, по сути является муштрой и отбором [333]. Она выражает насилие сил, овладевающих мыслью, чтобы превратить ее в нечто активное, утверждающее. – Мы не поймем этот концепт культуры, пока не увидим все те способы, которыми он противопоставляет себя методу. Метод всегда предполагает добрую волю мыслителя, «продуманное решение». Культура, напротив, – это насилие, чинимое над мыслью, формирование мысли под влиянием сил, осуществляющих отбор, муштра, которая задействует всё бессознательное мыслителя. Греки говорили не о методе, а о пайдейе; они знали, что мысль мыслит, исходя не из доброй воли, а под воздействием сил, которые воздействуют на нее, чтобы принудить ее мыслить. Еще Платон отличал то, что заставляет мыслить, от того, что оставляет мысль неактивной; в мифе о пещере он поставил пайдейю в зависимость от насилия, которому подвергается узник как при попытке выйти из пещеры, так и при попытке в нее вернуться [334]. Вот эту греческую идею выборочного насилия культуры Ницше вновь открывает в своих знаменитых текстах. «Пусть рассмотрят наше старое уголовное право и уяснят трудности, с какими сопряжено на земле выведение народа мыслителей…»: для этого необходимы даже пытки. «Научить мыслить – в наших школах полностью утратили даже понятие об этом…» «Сколь бы странным это ни казалось, но всё существующее и когда-либо существовавшее на земле (это относится к свободе, изяществу, отваге, танцу и безопасности, обеспечиваемой властями) вообще не смогло бы расцвести иначе, кроме как под тиранией законов произвола» [335].

Вне всякого сомнения, в этих текстах есть доля иронии: «народ мыслителей», о котором говорит Ницше, это не греческий, а немецкий народ. Но в чем же эта ирония? Не в идее о том, что мысли не удается мыслить иначе как под воздействием сил, которые применяют к ней насилие. Не в идее культуры как жесткой муштры. Ирония проявляется скорее в сомнениях по поводу становления культуры. Начинают как греки, кончают как немцы. Во многих странных текстах Ницше выражает это сильнейшее разочарование Диониса или Ариадны: попасть на немца, когда хотелось встретиться с греком [336]. – Деятельность культуры, присущая ей по природе, имеет конечную цель: создание художника, философа [337]. Ей на службу поставлено всё выборочное насилие; «…в настоящий момент меня занимает одна разновидность человека, чья телеология ведет к цели, несколько возвышающейся над благом государства» [338]. Основная культурная деятельность Церквей и государств состоит скорее в создании длинного мартиролога самой культуры. И когда государство благоволит к культуре, «…оно благоволит к ней лишь для того, чтобы благоприятствовать самому себе, и оно никогда не может понять цели, возвышающейся над его благом и существованием». С другой стороны, смешение культурной деятельности с благом государства имеет под собой и реальную основу. Культурная работа активных в любой момент рискует искажением своего смысла: иногда она ведется исключительно в пользу реактивных сил. Бывает и так, что это насилие культуры используется Церковью или государством для осуществления своих собственных целей. Иногда реактивные лишают культуру ее насилия, превращая ее саму в реактивную силу, в средство еще большего оглупления и принижения мысли. Иногда они путают насилие культуры со своим собственным насилием, со своей собственной силой [339]. Эти процессы Ницше называет «вырождением культуры». О том, насколько оно неизбежно, насколько неотвратимо, на каких основаниях и какими средствами, мы узнаем позже. Как бы то ни было, Ницше всегда подчеркивал амбивалентность культуры следующим образом: из греческой она становится немецкой…

Что еще раз говорит о том, насколько сложные отношения сил подразумевает новый образ мысли. Теория мысли зависит от той или иной типологии сил. А типология, в свою очередь, начинается с топологии. Мышление зависит от определенных координат. У нас есть те истины, которых мы заслуживаем, в зависимости от места, где нам выпало существовать, от часа, когда мы бодрствуем, от стихии, в которую мы часто погружаемся. Нет ничего более ложного, чем идея об истине, что извлекается из колодца. Мы находим истины только там, где они есть, – в их времени и в их стихии. Всякая истина – это истина определенной стихии, определенного времени и определенного места: Минотавр не выходит из лабиринта [340]. Мы не начнем мыслить, пока нас не заставят отправиться туда, где находятся те истины, которые дают материал для мышления, где действуют силы, которые превращают мысль во что-то активное и утверждающее. Не метод, а пайдейя, формирование, культура. Метод в общем и целом – это средство для того, чтобы заставить нас избегать подобных мест или лишить нас возможности оттуда выйти (нить в лабиринте). «Мы же настоятельно вас просим – вы должны повеситься на этой нити!» Ницше говорит: чтобы опиcать жизнь мыслителя, достаточно трех анекдотов [341]. Без сомнения, один из этих анекдотов – о месте, другой – о времени, третий – о стихии. Анекдот в жизни – то же, что афоризм в мысли: нечто подлежащее интерпретации. Эмпедокл и его вулкан – вот анекдот о мыслителе. Вершина и пещера, лабиринт; полночь – полдень; воздушная, халкионическая[342] стихия, а также разреженная стихия подземного. Нам предстоит отправиться в те далёкие пределы, в те предельные времена, где обитают и взмывают ввысь самые высокие и cамые глубокие истины. Обители мысли – это тропические зоны, где водится человек тропический. Ее нет в умеренных зонах, где водится человек моральный, методический и воздержанный [343].

Глава IV

От ресентимента к нечистой совести

1. Реакция и ресентимент

Роль реактивных сил в нормальном, или здоровом, состоянии всегда состоит в ограничении действия. Они разделяют его, замедляют его или мешают ему, исходя