из командиров бронепоезда – вытурить немедленно! В шею! Это приказ.

Махно вновь очутился на вольном просторе, сколько за ним ни гонялись красноармейцы – все было бесполезно: батька обводил их вокруг пальца. Один командир полка даже заплакал от бессилия, сдернул с себя буденновский шлем и начал топтать его сапогами.

– Это что же такое делается? – вопрошал он горестно. – С каким-то кривоногим чижиком столько времени не можем справиться, он нас, словно слепых кутят, за нос водит… И сколько еще он будет нас водить?

Этого не знал никто…

Через некоторое время конная группировка Нестеровича вновь села батьке на хвост. Особенно трудно было бороться с котовцами – уж очень цепкой была эта бригада, уж очень настырным оказался у нее командир. Иногда батьке казалось, что на шее у него сжимаются чьи-то крепкие пальцы и давят, давят, давят, не дают, не дают возможности вздохнуть облегченно, набрать в легкие хотя бы немного воздуха.

– Ничего, – бодрился батька на заседаниях штаба, – там, где силы не хватит, возьмем умением, если умения не хватит – возьмем хитростью.

Хитростью в основном и приходилось брать.

Чтобы сбить с толку преследователей, Махно издавал фальшивые приказы, умышленно забывал их в селах либо отсекал от своих основных сил небольшой отряд и направлял за ним по ложному следу противника – в общем, крутился как мог.

Ленин был в ярости от того, что такие значительные силы на могли одолеть «какого-то Махно».

Поздним февральским вечером, остановившись на ночевку в заснеженном тихом селе, Махно вызвал к себе Леву Задова. Тот явился незамедлительно – громоздкий, с тяжелым лицом и огромными красными руками, которыми запросто можно было переломить хребет быку.

В последний год Задов все время находился рядом с батькой – опасался на него покушений, вождя надо было оберегать, поэтому неведомо было, где и когда он спит, когда навешает Феню Гаенко…

– Садись, – велел ему Махно, – давай малость помаракуем.

Задов молча опустился на табуретку, та, квелая, кривоногая, только запищала немощно под его тяжелым телом. Батька разложил на столе карту.

– Значит, так, – сказал он и потер неожиданно занывший крестец, – красные обложили нас настолько плотно, что штаны приходится уже держать руками, чтобы они, вцепившись зубами, не стащили их…

– Знаю, Нестор Иванович. – Задов вздохнул.

– Но предохраняться не всегда удается… Как той бабе. – Батька нашел нужную точку на карте, ткнул в нее пальцем. – Вот где мы находимся.

Задов почтительно приподнялся, глянул в карту, на лбу у него собралась лесенка морщин, он хотел что-то сказать батьке, но не стал, бухнул кашлем в кулак.

– Сегодня ночью мы отделим группу в тридцать пять человек и пошлем ее на юг – пусть уведут за собой красных. Сами же пойдем на восток, в Тамбовскую губернию. Там с красными успешно воюет Антонов. Нам надо соединиться с ним.

– Понял, батька, – тихо проговорил Задов.

– Подготовь приказ за моей подписью, что все мы уходим на юг, – сказал Махно, – и направление обозначь. Приказ мы оставим в этой избе, – он ткнул ногой в пол, – вместе с папкой других важных штабных бумаг.

– Понял, батька… – прежним тихим тоном повторил Задов.

Оставшись один, Махно долго сидел молча, вглядывался в огонек коптилки, обдумывал свое незавидное положение. Глаза у батьки были влажными. Хотелось открутить время назад, вернуть все на крути своя, стать прежним человеком, – хотя бы тем, каким он был, когда приезжал в Москву, разговаривал с этим лысым пряником Лениным, встречался со Свердловым, – очиститься бы от всего, что на него налипло, схватить Галю под мышку и исчезнуть, да возможности такой не было: на круги своя ему уже никогда не вернуться. Дорога назад заказана. Увы.

И от осознания этого, от ощущения, что он уже никогда не очистится от грехов своих, Махно было горько.

Неожиданно он услышал сзади, в глубине дома, тихие крадущиеся шаги. Потянулся к маузеру, лежавшему перед ним, но в следующий миг оттолкнул маузер от себя – узнал шаги жены. Поднял глаза. Прошептал задавленно, слабо – сам даже не узнал собственного шепота:

– Эх, Галя, Галя…

– Чего?

– Подвел я тебя. Хотел, чтобы жизнь твоя была красивой, чтобы ходила ты в нарядах и слушала красивую музыку, а вместо этого – ты вот уже столько лет трясешься со мною в тачанке. – Махно вздохнул. – Виноват я перед тобою.

– Ни в чем ты не виноват.

– Виноват, виноват… И неизвестно, что еще ждет нас впереди.

– Я гадала на картах – будет трудно, но мы останемся живы.

Махно вновь вздохнул, повесил голову, пожаловался:

– Никак не могу оторваться от красных.

– Я вижу.

– Бьюсь, бьюсь, а все без толку.

Галина Кузьменко обхватила мужа рукою за голову, поцеловала его, будто маленького, в макушку, прошептала на ухо что-то невнятное. Махно не разобрал, поморщился. Проговорил виновато:

– Прости, я не расслышал.

– Мне кажется, у нас будет ребенок.

Лицо Махно расцвело.

– Вот это подарок! – прошептал он благодарно и восхищенно, поднялся с места, обнял жену.

Почувствовал, что от волос ее пахнет сухой травой, чистотой, еще чем-то, едва приметным, приятным, сделалось легко, и Махно неверяще помотал головой:

– Ах, Галя, Галя, ты даже не представляешь, как долго я ждал этого момента!

Ночью тридцать пять всадников со знаменем, с горластыми песнями, ушли на юг – сделали это так, чтобы людей, не заметивших их отход, не было вообще, чтобы все увидели это; в избе, в которой останавливался Махно, была «забыта» полевая сумка. В ней находились деньги – две пачки, перетянутые бумажной склейкой, письмо к матери Махно, несколько важных штабных документов и приказ об изменении направления, по которому двигалась Повстанческая армия – части ее теперь должны были устремиться на юг.

Полки Нестеровича поспешно двинулись следом, – также на юг, – батьку надо было во что бы то ни стало догнать.

Отдельный отряд махновцев, направлявшийся на юг, был остановлен, окружен и взят в плен. Сделать это было нетрудно – у хлопцев не было патронов, только шашки.

Все тридцать пять были расстреляны.

Но куда же подевался Махно? Махно не было, батька опять исчез. Фрунзе стиснул зубы так, что они у него заскрипели, поспешно налил воды из графина в стакан, затем, выдвинув из стола ящик, на ощупь пошарил в нем пальцами, вытащил картонную коробочку с питьевой содой. Сода была расфасована в пакетики, в каждом пакетике по чайной ложке. Фрунзе высыпал один пакетик в стакан, размешал его ложкой.

Вода в стакане помутнела, на дне образовался мелкий белый осадок. Раньше Фрунзе пил соду просто – высыпал пакетик в рот и запивал его водой, но потом ему сказали, что соду лучше растворять в воде, а осадок выплескивать – так будет полезнее для здоровья.

Фрунзе спросил у врача, которому доверял: так это или не так?

Тот ответил: «Так». И добавил:

– Нерастворенный осадок может скапливаться в почках, это плохо. Это – камни, Михаил Васильевич,