которые потом можно вывести только с большим трудом. А то, что растворилось в воде, усваивается очень легко. И также снимает боль.

Командующего Южным фронтом допекала язва желудка. Два раза в году делалось особенно тяжело: весной и осенью. Сладу с язвой не было никакого, иногда хворь прихватывала так, что Фрунзе невольно закусывал губы, – было очень больно, внутри, в желудке, кажется, сидел раскаленный кусок железа и жалил, жалил, жалил… Успокаивалась язва только ночью, когда спадало напряжение, земля засыпала, а в окна заглядывали тихие осоловелые от дневной спячки звезды.

Фрунзе любил смотреть в ночное небо, – представлял себе, что там, в далеком далеке, на звездах тоже кто-то живой и также смотрит на землю, думает о землянах – кто знает, может, там расположен параллельный мир и среди тамошних обитателей есть свой Мишка Фрунзе? А ведь точно есть. Фрунзе растянул губы в невольной улыбке: в этом было что-то забавное…

Каждый день его беспокоили звонками из Кремля, задавали один и тот же вопрос:

– Что с Махно? Пойман или нет?

Ну будто бы, кроме Махно, у командующего фронтом нет других забот. И никто не спрашивает, не нужна ли ему помощь, чтобы накормить и напоить людей, остановить сибирскую язву, неожиданно прилипшую к скоту, достать фураж для лошадей, организовать работу госпиталей, в которых так не хватает врачей.

Он ощутил, как у него раздраженно задергалась правая щека. Представил себе, что же будет, если он все-таки уничтожит Махно? Ему тогда не о чем будет разговаривать с Кремлем. С другой стороны, кремлевские телефонистки наверняка каждый день звонят и Тухачевскому, подавляющему сейчас мятеж на тамбовской земле, и спрашивают: не пойман ли Антонов?

Вот если бы Махно и Антонов объединились, вот тогда кремлевским властям и надо было бы беспокоиться.

Командующий фронтом даже не представлял, насколько он близок к истине в своих мыслях, которые можно назвать фантастическими: Махно сейчас действительно шел на соединение с Антоновым.

Другое дело, Махно здорово запаздывал, Антонова уже сильно потрепали – у Тухачевского по части боевого опыта все было в порядке, воевать он умел и победами своими был доволен, – но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Махно, не имея патронов, смял несколько красноармейских кордонов и ушел в богатую Курскую губернию, там, как в Малороссии, в каждой деревне обязательно парным молоком пахнет…

До тамбовской земли осталось пройти совсем немного, когда в одной из деревень к махновцам пристрял небольшой, недавно вышедший из боя отряд.

– Кто такие? – грозно спросил Махно, глядя на окруженных его верными хлопцами окровавленных, в изодранной одежде людей.

– Ты что, Нестор, не узнаешь меня? – спросил один из них, широкоплечий, с сильной, похожей на бочку грудью, с лицом, на котором запеклась, покрылась черной коркой крупная ссадина.

Лицо этого человека показалось батьке знакомым.

– Назовись, – потребовал он, – раз такой говорливый…

«Говорливый» печально усмехнулся, качнул крупной круглой головой:

– Ах, Нестор, Нестор…

Махно вгляделся в его лицо, протер кулаками глаза и неверяще проговорил:

– Неужто Иван?

Тот раздвинул заскорузлые побитые губы в улыбке:

– Он самый.

– Иван Яковлевич?

– Он самый… Иван Яковлевич.

Это был Иван Пархоменко, старший брат легендарного комдива, расстрелянного батькой.

– Ну и ну! – неверяще выдохнул Махно, распахнул объятия пошире, чтобы обнять прославленного анархиста, тот также широко раскинул руки.

– Вот уж не ожидал, Нестор, встретить тебя. И где! Нет бы дома – ан нет, на Кудыкиной горе, где ни одна муха не выживает.

Он любил и умел говорить заковыристо, Иван Яковлевич Пархоменко.

Обнялись. Сели в сторонке, чтобы разговора их никто не слышал… Пархоменко, усталый, черный, с грязными руками и грязным лицом, был вооружен двумя маузерами – один находился в кобуре, другой был заткнут за пояс.

– Тяжело, Иван? – спросил батька, ткнул пальцем вначале в один маузер, потом в другой.

– Не то слово… Сели на нас и придавили очень сильно. За последние две недели ни одного дня не прошло без боя.

– У меня тоже ни одного дня, – признался батька.

– Научились красные воевать.

– Мы же были, Иван, с тобою в красных. Знаем, как это делается. Может, примкнешь к моему отряду?

– А куда ты направляешься?

– Хочу соединиться с Антоновым.

– Антонову сейчас не до этого. Его красные потравили газами.

Махно не выдержал, присвистнул.

– Это же зверство!

– Ну вот, наши с тобою товарищи и пошли на зверство. Говорят, Троцкий лично приказал.

– У таких, как Троцкий, нет ничего святого. Только собственная карьера да чужая кровь. Чем больше будет крови – тем лучше. В этом весь Троцкий.

– Да, в этом весь Троцкий, – согласился Пархоменко. – А насчет объединения… – Пархоменко вздохнул. – Сейчас, наоборот, надо разъединяться и действовать мелкими отрядами. Расстановка фигур на поле такова, что красным сломать крупную силу проще, чем одолеть несколько мелких групп. Красные группируются в мощные кулаки, охватывают огромные территории и жируют на них как хотят. – Пархоменко отер грязной рукой лицо и спросил неожиданно жалким голосом: – У тебя горячая вода есть?

– Сегодня есть. Хотя бывает не всегда. Суп нам, Иван, красные не каждый день позволяют приготовить.

– Накорми моих хлопцев, Нестор, – неделю горячего не ели.

Батька приподнялся, поискал глазами Трояна, чтобы отдать ему приказ, но в следующее мгновение охнул и опустился с недоуменно-горестным видом: а ведь Трояна-то уже нет… Погиб Гаврюшка Троян в неравном бою совсем недавно. Рядом ныне держится Лева Задов – только он, что называется, допущен к телу.

– Лева! – выкрикнул Махно, стараясь нагнать в свой голос зычности, веса, но попытка не удалась – простуженный голос его звучал дыряво, как-то несерьезно. Впрочем, Леве Задову и этого было достаточно – через мгновение он предстал перед батькой, глянул мрачно на Пархоменко и отвел глаза в сторону.

Махно перехватил его взгляд.

– Лева, ты здесь ни при чем, я сам все объясню Ивану. А пока скажи Галине, пусть она накормит хлопцев Пархоменко горячим.

Задов молча кивнул и удалился.

– Замороженный он у тебя какой-то, – проводив Задова взглядом, сказал Пархоменко.

– Это только внешне. На деле он очень даже поворотливый.

– А чего ты хотел мне объяснить?

Батька втянул в ноздри воздух, шумно выдохнул.

– Понимаешь… Ты только не кипятись.

Пархоменко поднял заморенное лицо и скосил на батьку усталый, опрокинутый внутрь самого себя взгляд.

– Что-то я не похож на человека, который может кипятиться, – произнес он тихо.

– В общем, Иван… – Батька вновь набрал в рот воздуха, сморщился страдальчески, потом выдохнул жарко и свободно: – Я хочу, чтобы ты узнал это от меня, а не от кого-то другого… Мы расстреляли твоего брата.

– Расстреляли Сашку? – Пархоменко невольно дернулся, лицо его исказила боль, он оглянулся с беспомощным видом, словно бы у кого-то искал поддержки либо опровержения этой новости, но поддержки не нашел, опровержения не услышал и хлопнул кулаком по колену.

– Понимаешь, выхода другого не было, – виновато произнес Махно. – Либо он нас, либо мы его, одно из двух… Его дивизия вцепилась в нас зубами – не вырваться. Чтобы вырваться, надо