ребенок, умерший, был сыном, второй тоже должен быть сыном, и только им. – Быстрее! – Махно вновь поторопил жену.

Над крышей хаты просипели сразу два снаряда, оба угодили в дом деревенского старосты – раскатали его по бревнышку. Над образовавшимся завалом поднялось оранжевое пламя.

Во двор заглянул Задов, выругался:

– Вот суки! От старосты только одни кальсоны остались.

– Бери Галину, бери Феню Гаенко и срочно уходи! Сюда позови Пархоменко.

Пархоменко со своим отрядом двигался вместе с Махно, не отставал, хоть и считался он самостоятельной единицей, а всем батькиным командам подчинялся.

Через минуту Иван Пархоменко перемахнул на коне через плетень, спрыгнул на землю в двух шагах от батьки.

Козырнул лихо, будто продолжал находиться в Красной Армии, а служил он в ней, по сведениям, имевшимся у Махно, очень даже неплохо, рука у Ивана сама рубала беляков, вон как лихо она взметнулась к виску.

– Звал, Нестор Иванович?

– Иван, дело дохлое. Видишь, что Примаков делает? – Махно подошел к плетню и ткнул плеткой в горящий дом старосты.

– Вижу.

– Готовься к прорыву!

– К прорыву готов!

– Твои и мои хлопцы пойдут вместе, Маслаков будет прорываться отдельно.

– Я хотел бы после прорыва уйти вместе с Маслаковым на Кавказ. Не возражаешь, Нестор Иванович?

– Валяй! – разрешил батька. – Только чего тебе вместе с Маслаковым идти? Оставайся с нами!

– На Кавказ потянуло, – признался Пархоменко, пригнул голову – над самой макушкой у него пропела пуля. Пархоменко оглянулся – вдруг кто-нибудь стреляет по ним прицельно?

Нет, пуля была шальная, случайная.

– Тогда прощай, Иван. – Батька раскинул руки. – Давай обнимемся. Теперь мы уже вряд ли свидимся.

– Вряд ли, – согласился с ним Пархоменко, шагнул навстречу.

– А за брата не ругай нас, Иван. Иного выхода не было.

– Я и не ругаю, хотя… – Пархоменко вздохнул, – хотя очень его жалко. Толковый мог бы быть мужик. Очень толковый.

– Извини, что так получилось, Иван. И – прощай! – Махно вскочил на коня.

Низко, заставляя людей пригибаться, вспарывая дым, провыл тяжелый снаряд, всадился в разбитый, горящий дом старосты. А говорят, снаряды дважды в одно и то же место не падают. Неверно это… На улице – месиво, конь может свернуть набок копыта. Перевернутые телеги с оторванными колесами, задранные к небу оглобли, словно длинные руки, молящие о пощаде, убитые кони и люди, тряпки, пропитанные кровью, редкие темные фигурки, мечущиеся в дыму.

Вместе с Махно на юг уходил Куриленко. За последние месяцы он стал совсем иным – прежнего щеголеватого, громкоголосого, уверенного в себе Куриленко в нем не узнать, это был совершенно другой человек: исхудавший, с черным лицом, нервный, часто хватающийся за шашку…

Маслаков со своей бригадой и отрядом Пархоменко прорывался на восток.

Сотня, ведомая батькой, вынырнула из-за окраинных деревенских домов, бедных, крытых соломой (дело это происходило в селе Берестовом, ничем не примечательном), перемахнула через плетни и хлипкие заборчики и пошла пластаться по полю. Махно – впереди. Он всегда в таких атаках находился впереди, привык к этому, да и знал, что если он находится в атаке впереди своих хлопцев, то победа обеспечена, – маленький, жилистый, рычащий от злости, хрипло вскрикивающий, он рубился ловко и азартно, с ним мало кто мог соперничать по части рубки…

И в этот раз они прорубились довольно скоро, за сотней выскочило несколько тачанок, лава красных всадников с гиканьем развернулась и понеслась следом за махновцами.

Обычно в этой ситуации начинали говорить пулеметы, против пулеметов конники были слабы, но сейчас пулеметы, установленные на батькиных тачанках, молчали – не было патронов. Ни одного.

Лава красных на свежих конях, азартная, хорошо умевшая преследовать, стала быстро настигать махновцев – вначале она опасалась тачанок, но поскольку пулеметы не заговорили, примаковцы поняли: нет патронов – и осмелели.

Последней шла тачанка, на которой сидел Белаш, начальник штаба батьки. Белаш, яростно крича что-то – были видны только белые зубы и черный рот, – нахлестывал что было силы коней, но те едва держались на ногах, уже спотыкались, а это плохой признак, вот-вот упадут… У Махно, когда он увидел тачанку Белаша, тоскливо сжалось сердце.

Он на ходу развернул коня, подскакал к Белашу, прокричал что было мочи, боясь, что тот не услышит его:

– Виктор, у тебя же касса. Открывай кассу!

В тачанке Белаша стоял металлический ящик с разукрашенной латунными вензелями крышкой – касса Повстанческой армии.

– Открывай кассу! – вновь прокричал Белашу Махно.

Белаш глянул на него невидяще, распахнул черный рот в ответном крике, но батька не услышал его – красные конники на скаку открыли стрельбу из карабинов. Облегченные, с укороченными стволами карабины били оглушающе громко, от грохота их было больно барабанным перепонкам и стискивало виски.

– Открывай кассу, Виктор! – опять прокричал Махно, давясь воздухом, криком, дымом, чем-то еще, противным, едким, мигом закупорившим глотку. На этот раз Белаш понял, но не поверил тому, что услышал, приподнялся в тачанке.

– Выбрасывай драгоценности к чертовой матери! – прокричал Махно. – Пусть они ими подавятся!

– Жалко, – прохрипел в ответ Белаш, мотнул протестующе головой.

– Не жалей! Если уцелеем – еще наживем. Не жалей! Иначе пропадем!

Лицо Белаша передернулось, сделалось темным, будто он головой всунулся в порох – Белаш боролся с самим собою, потом решился, махнул рукой и откинул крышку железного ящика.

– Кидай драгоценности! – вновь прокричал Махно. – Я приказываю! Швыряй!

Начальник штаба запустил руку в железный ящик, в нутро, загреб вслепую что попалось ему под пальцы и поспешно, словно бы боясь обжечься, выдернул руку. В пальцах, поблескивая дорого, извивалась золотая цепь с большой овальной камеей, болтавшейся внизу, еще он подцепил бусы с посверкивавшими в лучах солнца холодными каменьями и горсть золотых николаевских пятнадцатирублевок. Белаш широко размахнулся и подкинул драгоценности в воздух.

Стрельба в лаве красных конников разом стихла: бросок Белаша заметили. Раздались крики, лава сбилась, кто-то поспешно отвернул коня в сторону, кто-то попытался ухватить на лету монету, кто-то – золотую цепочку с ярким красным кулончиком, повисшую на сохлом лозиновом кусте, кто-то не поленился и вообще выпрыгнул из седла, – верно поступил, ради такого дела можно не только из седла выпрыгнуть…

Лава сбилась в кучу и вскоре отстала от уходящих махновцев.

Батька вытер пот, вздохнул облегченно:

– Оторвались-таки.

Богатства своего они лишились целиком, в железном несгораемом ящике не осталось ничего – ни бумажных денег, ни золотых цепочек, ни звонких николаевских червонцев.

– Это дело наживное, – пытался бодриться Махно, – сегодня нет, завтра будет.

Белаш, сохраняя хмурое выражение на лице, молчал.

– Не журись, Виктор, – успокаивал его Махно, – главное – ушли!

– Да, это главное, – согласился с ним Белаш, – только непонятно, что с нами будет без денег. Ни еды, ни патронов, ни лошадей… Все это мы пропукали. Пока у нас были деньги – покупали, а что будет сейчас? Придется нам класть зубы на полку, Нестор Иванович.

– Ох и нудный же ты стал, Виктор!.. Что-то характер у тебя здорово испортился.

Белаш растянул в улыбке сухие