– Давно это было?

– Где‐то час назад…

– Неужели? – Джек отряхнул руки от малахитового сока, выпрямился и вскинул тыкву, уже выбрав несколько чистых бутонов и сунув их в карман. На ощупь лепестки оказались бархатными, а стебли неестественно тугими, жесткими, как хворостины. Несмотря на то, что этим цветам было не место в Самайнтауне, Джек не ощущал от них самих угрозы, когда касался, – лишь легкую брезгливость. – А ты случайно не знаешь, куда Ральф потом направился? В участок?

– Не думаю. С ним был мэр.

– Мэр, хм-м… Тогда, пожалуй, я знаю, где их искать. Спасибо.

И Джек действительно знал. Он все равно собирался в то же место – не нужды ради, но ради беспокойства, которое верно перерастало в цепкий, первобытный страх по мере того, как он разглаживал пальцами цветы в кармане тренча. Подушечки от них горели, будто Джек касался горящих спичек. Его пронзало насквозь узнавание. Словно он уже когда‐то ощущал бархат таких же лепестков, этот теплый медовый аромат… Вот только где? Когда?

Джек думал об этом всю дорогу, пролегающую из одного конца Самайнтауна в другой. Он больше не искал виновника в прохожих – он искал его в себе. «Там был кто‐то, похожий на меня». Эта мысль никак его не оставляла. Ведь сколько существует Самайнтаун, столько здесь существует осень – вечная, незыблемая. Сколько происходит здесь убийств, столько и убийц Джек всегда находит. Есть вещи неизменные – и все их воплощает его город. Здесь не бывает «не того» и «не такого». Здесь все всегда одно и то же. И если такой, как Джек, все это создал, то лишь такой, как Джек, и мог все разрушить.

– И в небо щерились уже куски скелета, большим подобные цветам. От смрада на лугу, в душистом зное лета, едва не стало дурно вам [14], – пробормотал Джек себе под нос.

Он выпустил цветы из пальцев, спрятав их назад в карманы, миновал кафе «Тыква», впервые пропустив свой утренний кофе и даже напрочь забыв о нем, а затем точно так же проскочил через площадь, где медленно вырастали шатры, сцены и прилавки к грядущему Призрачному базару. Джек передвигался преимущественно закоулками, узкими и длинными, как черви, чтобы не встречать туристов и вспышки их фотоаппаратов. Так за полчаса он пересек Светлый район.

Особняк мэра возвышался на самом его краю, ровно на противоположном конце города от дома Джека. Франц шутил, что мэр распорядился отстроить так жилища не просто так, а для того, чтобы у них было как можно меньше возможностей встречаться. В это верилось легко: несмотря на взаимовыгодные договоренности и клятвы, Винсент действительно питал к Джеку любви не больше, чем ее питают собаки к ошейникам от блох. Пожалуй, среди своих предшественников – а все они были из рода Белл – он относился к Джеку хуже всех. Но Джек не мог судить Винсента за это, даже если тот судил его. Джек ведь уже не раз пытался объяснить: он чувствует лишь наступление смерти, а не то, как она крадется. И уж тем более он не способен ощущать, как кто‐то вроде сына мэра вводит себе в вену убойную дозу героина, которая станет для него последней.

Несмотря на то, что с похорон прошло три года, особняк мэра будто все еще скорбел, как и он сам. Джек уже и не помнил, когда в нем горело больше пары окон, а ведь жил в этом доме целый род: кузины, сестры, племянники, прислуга. Невысокие воротца, через которые на самом деле было легко перелезть, оплетала ежевика и ведьмины хлысты. Джек обогнул припаркованную машину, мысленно отметив, что то автомобиль мэра, а не Ральфа, – значит, он их опередил, – и поднялся по высокой лестнице на полукруглое крыльцо. Особняк взирал на него сразу тремя этажами со шведскими балконами, а на козырьке покатой крыши, с которой капала застоялая вода, крутился золотистый флажок-флюгер. Листья вязов, высаженных вплотную к стенам, словно еще один забор, хрустели у Джека под ногами. Очевидно, крыльцо давно не подметали: листья забились даже в круглые маленькие тыквы с голубым огнем, которые мэр, вопреки собственному ворчанию, согласился расставить на перилах и в сенях. Целых шесть маленьких горящих глаз смотрели на Джека, когда он вжал указательный палец в кнопку дверного звонка, спешно прихорашиваясь и отряхивая свою тыкву в отражении золотого маскарона.

– Джек! Вы давно не заходили. Хозяин еще не дома.

– Я не совсем к нему…

– Ах, я так и думала. Проходите, проходите! Она всегда вам рада, сами знаете.

Сиделка почти столь же достопочтенного возраста, как та, за кем она присматривала, послушно проводила его в дальний конец дома. Раньше, как раз три года тому назад, Джек бывал здесь каждую неделю, но теперь лишь каждый месяц. Эмалевые светильники завернулись в паутину, будто бы замерзли, а портреты в тяжелых рамах – когда‐то Джек знал каждого, кто был изображен на них, – делали коридоры душными и иллюзорно узкими. Золотая геральдика на стенах, деревянные панели, потолок с лепниной и поталью – все казалось изысканным и дорогим, но одиноким. Будучи вдовцом, после потери сына Винсент Белл окончательно пустил дела на самотек и позволил поместью прозябать. Раньше это было не так заметно, как сейчас, когда мэр проредил прислугу, оставив лишь одну горничную с поварихой и ту самую сиделку. Очевидно, Винсент Белл стремительно превращался в затворника, но Джеку, по правде говоря, было все равно. Все, что его волновало – это чтобы его затворничество не сказывалось на ней.

– Здравствуй, Доротея. Как твои дела?

В ее спальне, к счастью, было чисто, как и заповедовал Джек. Широкая кровать с балдахином, обложенная плюшевыми подушками, и плотные жаккардовые шторы создавали тишину и тень. Персидский ковер скрадывал шаги, пока Джек шел от прикрытой двери к мониторам, прикрепленным к изголовью: пульс, дыхание, давление. Вся жизнь Доротеи распростиралась на экране перед ним, а она сама – в постели, неподвижная, сухая и изнеможенная столетней жизнью. Костлявые руки, увитые голубыми венами и датчиками, лежали неподвижно поверх воздушных простыней. Она даже не повернула голову на его голос, лишь глаза открыла – карие, посеребренные катарактой у зрачков.

– Тебе здесь не скучно? Я давно не заходил, прости.

Джек даже не был уверен, узнавала ли она его. Он нежно отвел седые пряди с ее лица и прижал ко лбу два пальца вместо поцелуя, который он не мог ей подарить. Тонкие и обветренные губы Доротеи, будто завернутые вовнутрь, слегка потянулись в сторону, и Джек мысленно улыбнулся ей в ответ. Ее волосы распадались у него в пальцах, как тополиный пух, но Джек помнил, какими чернявыми,