жесткими и непослушными они были когда‐то; как не хотели укладываться в косу, которую он ей заплетал, и как стремительно отросли из петушиного хохолка, с которым она родилась, до самой поясницы. Каждый раз, вспоминая Розу, он неизбежно вспоминал ее дитя. Ведь, полюбив одну, он тем самым полюбил обеих. Потеряв первую, вторую он теперь боялся отпустить.

«Я забочусь обо всех жителях Самайнтауна, Роза, но о твоей маленькой До – в первую очередь».

А она все еще была маленькой где‐то там, в недрах этого скукожившегося немощного тела. Джек трогал ее душу осторожно, через крошечную щель – шкаф стал слишком хрупким, чтобы открывать его нараспашку, – и гладил, обнимал хоть так, коль не решался обнять физически, опасаясь навредить. В такие моменты пульс Доротеи обычно замедлялся, дыхание становилось глубже и ровнее. Джек прислушался к нему, наклонившись ниже, и полы его тренча скользнули по ее руке, зацепились за скрюченные пальцы.

– Дж… Джек…

Она позвала его по имени впервые за весь год, но по ощущениям будто бы впервые за всю жизнь. Джек ахнул, нагнулся еще ниже и вдруг замер, когда на кремовые простыни между ними посыпались цветы: Доротея подняла трясущуюся руку и, схватив за торчащий из кармана лепесток, вытянула клематис наружу.

– Ох, До! Не надо, – воскликнул Джек. Сколько бы лет ни миновало и сколько бы морщин с седыми прядями они ни прибавили Доротее, он всегда говорил с ней одним и тем же тоном. И когда ругал за украденную из погреба банку с абрикосовым вареньем, и когда катал на своих плечах, и когда они вместе вырезали для него смешные рожи в репах. – Эти цветы плохие, До. Грязные. Не трогай их. Я принесу тебе в следующий раз букет от Титы, хорошо?

Кожу Доротеи расписывали старческие пятна, но, когда поверх рассыпались фиолетовые лепестки, к ним словно прибавились и пятна трупные. Цветы раскрошились и помялись, пока теснились в кармане Джека. Он принялся судорожно сметать их в ладони, запихивать обратно, чувствуя вновь растущее в груди беспокойство от того, что лето дотронулось до близких ему людей, коих он всегда берег под покровом осени. В полутемной спальне даже будто стало свежее и светлее. Судорожно прибрав все клематисы и разогнав рукой облако поднявшейся пыльцы, Джек снова посмотрел на Доротею…

Та улыбалась во весь свой беззубый рот.

– Что ты здесь делаешь, Джек?

Он услышал голос мэра на секунду раньше, чем стук распахнувшихся дверей. В темном коверкоте, из-под пуговиц которого выглядывал шелковый аскотский галстук, Винсент Белл выглядел серьезно и недовольно. Джек тут же спрятал в карман кулак, зажав между большим и указательным пальцем последний лепесток, и повернулся тыквенным затылком к солнцу, когда мэр раздвинул шторы и приоткрыл одно окно. Нос Винсента, острый и прямой, как у орла, сморщился при этом – не то от вида Джека, не то от резкого запаха цветов, распустившегося в комнате по его вине.

– Ты же знаешь, бабушке нужен отдых. Она уже не в том состоянии, чтобы принимать гостей.

Это замечание ощущалось как хлесткая пощечина. Возможно, потому что в Самайнтауне не существовало места, куда бы Джек не мог пойти и где не имел бы права находиться. Однако Винсент непрозрачно намекнул: такое место отныне здесь. Возразить Джеку не позволял характер – и конечно же, бескрайнее уважение к До, которая снова обмякла на подушках с потускневшим, остекленевшим выражением лица. Глядя на него теперь, Джек сомневался, что еще минуту назад видел там улыбку.

Он послушно отступил от постели, оттесненный к двери засуетившейся сиделкой, и лишь затем ответил:

– Я просто проходил мимо и вспомнил, что давно не навещал До. Она, э-э, хорошо выглядит!

– Ага, для той, кто одной ногой в могиле, – хмыкнул мэр не без издевки, и осенний холод пробрался в особняк через окно и Джека. – Поскорее бы уже сунула туда вторую. Эта система жизнеобеспечения стоит дороже, чем выиграть выборы где‐нибудь в столице.

«Ой-ой, это нехорошо, Джек! Каждый раз, когда ты злишься, Первая свеча начинает затухать, смотри, – напомнил ему голос Розы в тыквенных висках. – Не зря мы зажгли от нее те маленькие свечки! Теперь гаснут сначала они, и Первая свеча уже не так дрожит, но… Постарайся держать себя в руках, ладно? Давай не будем проверять, сможешь ли ты погасить все голубые свечи разом, если ты разозлишься слишком сильно. Давай лучше… Отвлечем и развеселим тебя!».

Джеку повезло, что он был не из задир. Кроткий нрав, спокойный, как Немая река, и уроки этикета от Розы защищали его свечи надежно. Лишь единожды за сто лет Джек умудрился загасить разом половину из них, и виной тому была та долгая, ужасная ночь семилетней давности, впервые заставившая его усомниться в том, что он хранитель, а не палач. Ведь пускай разозлить Джека было трудно, способы проникнуть даже под его кожуру все‐таки существовали. И Винсент был прекрасно осведомлен об этом.

Джек сжал в карманах пальцы, и клематисы окончательно превратились в порошок, хотя он собирался беречь их и носить с собой, пока не получит все ответы. Холод, взбеленив шторы, укусил прислугу за румяные щеки, навернул по всей спальне несколько кругов, смахивая со столов бумажные полотенца с журналами, и принялся ластиться к Джеку, как послушный щенок. Мэр поежился, недоуменно глядя в окно, за которым теперь было теплее, чем сделалось внутри. Джек же глубоко вдохнул и выдохнул. Одна свеча на крыльце все‐таки погасла – Джеку не нужно было видеть это, чтобы знать. Злость, уколовшая его, оказалась хищной и проголодавшейся. В разы сильнее утренней от выходок Лоры и будто бы даже опаснее той, что он испытывал семь лет назад. Каждый раз злость ощущалась как‐то по-новому, будто становилась крепче, ярче, краснее. И каждый раз Джеку становилось все труднее ее подавлять.

Именно поэтому он ничего не ответил мэру. Покинул спальню Доротеи молча, помахав ей напоследок рукой, и остановился в коридоре, дожидаясь, когда Винсент выйдет следом. Но он не вышел: закрыл за Джеком дверь и остался вместе с До. Джек так и не понял, стоит ли ждать его, но, завидев в конце коридора Ральфа, решил, что и спешить никуда не будет. Им все равно есть что обсудить.

Переминаясь с ноги на ногу, Ральф чувствовал себя явно неуютно в столь роскошном доме, прямо как в людском обличье в февральскую медвежью луну. Он разглядывал картину с женским профилем в беньезе и прищелкивал языком. Клетчатая рубашка, тесная ему в плечах, выглядела застиранной и несвежей. Зато волосы у Ральфа всегда блестели так, будто он покрывал их воском в несколько слоев: черные, с курчавой челкой по бокам