Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мастерская помещалась в старом рыбацком сарае, высоченном, щелястом, с огромным окном на север, из которого открывался вид на полосу берега и море. Давным-давно отец установил здесь большую пузатую печку и вывел через крышу трубу, но, даже когда печка раскалялась, в мастерской все равно было холодно.
Холодно было и сейчас.
Лоренс Стерн не работал уже больше десяти лет, но здесь всюду лежали принадлежности его ремесла, — казалось, он сейчас возьмет кисти и начнет писать. Это были холсты, мольберты, выдавленные наполовину тюбики с красками, палитры с засохшей краской. На задрапированном возвышении кресло для натуры, шаткий столик с гипсовой головой мужчины и стопкой старых номеров журнала «Живопись». Запах был такой знакомый, что защемило сердце: пахло масляными красками и скипидаром, соленым ветром, который врывался в открытое окно.
В углу Пенелопа увидела водные лыжи, на которых каталась летом, на стуле лежало забытое полосатое пляжное полотенце. Будет ли еще одно лето, подумала она, понадобятся ли кому-нибудь эти вещи?
Ветер рванул дверь и с грохотом захлопнул за ней. Лоренс обернулся. Он сидел боком у окна на диване, скрестив длинные ноги и опершись локтем о подоконник, и глядел на чаек, на облака, на сине-бирюзовое море, разбивающееся о берег в нескончаемой череде волн.
— Папа́…
Ему было семьдесят четыре года. Был он высокий, породистый, с загорелым дочерна лицом в глубоких складках и голубыми молодыми глазами. Одет тоже как молодой человек, небрежно и экстравагантно: красные выцветшие парусиновые брюки, зеленый вельветовый пиджак, на шее вместо галстука косынка в горошек. Только волосы выдавали его возраст, они были белые как снег и, вопреки моде, длинные. Волосы и еще руки, скрюченные, искалеченные артритом, который так жестоко отнял у него любимое искусство.
— Папа́!
Взгляд у него был отрешенный. Казалось, он не узнал ее, словно это пришел кто-то чужой и принес злую весть — да, такой вестницей зла она и явилась сейчас к нему. Но вдруг он улыбнулся и поднял руку, привычным жестом ласково приветствуя ее.
— Доченька, любимая!
Она приблизилась к нему. Нанесенный ветром песок скрипел под ногами, точно по неструганым доскам пола рассыпали мешок сахара. Он обнял ее.
— Что ты ешь?
— Мятный шоколад.
— Аппетит испортишь.
— Ты всегда так говоришь. — Она отстранилась от него. — Отломить тебе?
Он покачал головой:
— Не надо.
Она положила остатки плитки в карман вязаного жакета и сказала:
— Война началась.
Он кивнул.
— Мне миссис Томас сказала.
— Знаю. Я уже давно знаю.
— Софи тушит курицу с овощами. Она не велела мне пускать тебя в «Шхуну», просила ничего там не пить. Велела сразу же идти домой.
— Ну что же, пойдем.
Но он не двинулся с места. Она закрыла и заперла окно. Теперь шум разбивающихся волн стал тише. Шляпа Лоренса лежала на полу. Она подняла ее и подала отцу, он надел ее и встал. Она взяла его под руку, и они отправились в долгий путь домой.
Карн-коттедж стоял на горе, высоко над городом, — небольшой квадратный белый домик посреди сада, окруженного высоким забором. Когда ты входил в калитку и закрывал ее за собой, то словно оказывался в тайном укромном мире, где никто не мог тебя найти, даже ветер. Хоть лето и кончилось, трава ярко зеленела, на цветниках Софи пылали хризантемы, георгины, львиный зев. Фасад дома был скрыт кустами цветущей красной герани с пестрыми, как у плюща, листьями и клематисом, который каждый год в мае покрывался облаком светло-лиловых цветов и пышно цвел все лето. За живой изгородью из эскалоний прятались огород и крошечный пруд, где плавали утки Софи, а по траве расхаживали куры.
Она ждала их в саду и уже срезала огромный букет георгинов. Услышав, как хлопнула калитка, Софи выпрямилась и пошла им навстречу, похожая на мальчика в своих брючках, сандалиях на веревочной подошве и бело-голубом в полоску свитере. Ее темные волосы были коротко подстрижены и не мешали любоваться стройной загорелой шеей и изящной головкой. Глаза у Софи были карие, большие и лучистые. Многие говорили, что самое красивое в ней — глаза, но стоило ей улыбнуться, и все тотчас понимали, что ошиблись.
Софи, жена Лоренса и мать Пенелопы, была француженка. Ее отец, Филипп Шарльру, и Лоренс были ровесниками. В старые добрые времена, еще до Первой мировой войны, они делили на двоих студию в Париже, и, когда Лоренс в первый раз увидел Софи, она была еще совсем маленькой девочкой. Они водили ее играть в Тюильри, а иногда брали с собой в кафе, где собирались с приятелями, пили легкое вино и шутили с хорошенькими девушками. Компания была очень дружная, им и в голову не приходило, что эта приятная беззаботная жизнь вот-вот кончится, но началась война и не только разбросала их семьи, но и разъединила их страны, всю Европу, весь мир.
Они потеряли друг друга. В 1918 году Лоренсу было пятьдесят лет, в солдаты он не годился по возрасту, и ему пришлось четыре ужасных года работать водителем санитарной машины во Франции. Потом его ранило в ногу, он был демобилизован по инвалидности и отправлен в Англию. Он остался жив! Другим не так повезло. Филиппа, Лоренс знал, убили. Что стало с его женой и ребенком? Когда война кончилась, Лоренс вернулся в Париж и стал их искать, но они словно в воду канули. Париж был холодный, голодный, печальный. Казалось, все его жители в трауре; даже улицы, которые всегда вызывали у Лоренса восхищение, теперь словно лишились своего обаяния. Он уехал в Лондон и поселился в доме на Оукли-стрит, принадлежащем его семье. Родители умерли, он остался один, а зачем одному такой огромный дом да еще с пристройками? Лоренс решил, что оставит себе полуподвал и бельэтаж, а верх будет сдавать тем, кто способен хоть сколько-то платить за жилье. В большом саду за домом была его мастерская. Он отпер ее, выкинул скопившийся хлам и, отбросив прочь воспоминания о войне, взялся за кисти и соединил порвавшуюся было нить жизни.
Работалось мучительно трудно. Однажды, когда трудился над сложнейшей композицией, пришел один из жильцов и сказал, что к нему гость. Лоренс чуть не зарычал: у него и так ничего не получается, он в тоске и в бешенстве, а тут еще от работы отрывают, этого он вообще не выносил. Он злобно швырнул кисти, вытер руки тряпкой и с хмурым лицом пошел через сад в дом. В кухне возле плиты стояла девушка, грея руки, и вид у нее был такой, будто она заледенела от холода. Лоренс не узнал ее.
— Что вам угодно?
Худенькая, кожа да кости, темные волосы стянуты в строгий узел на затылке, пальто чуть не светится, из-под него виден вытянувшийся подол юбки, туфли сбиты и стерты. Кто к нему пришел — нищий бездомный ребенок?
— Лоренс, — произнесла девушка.
Что-то в его памяти отозвалось на звук ее голоса. Он приблизился к ней, взял за подбородок и повернул лицо к окну, к свету.