Им играть можно.

— Нет. — Матушка стала страшна. — Нет…

Она вцепилась в лицо, в щеки, в подбородок. Дернула, заставляя голову задрать. И в глаза заглянула.

— Я клянусь… жизнью своей клянусь… и смертью, что ты станешь царем.

Он заплакал.

Со страху.

— Не реви… царям плакать неможно.

И отвернулась.

Память.

Память услужлива. Причудлива. И, просыпаясь, он ощущает на губах своих вкус слез. И удивляется, что горьки они. А казалось — соленые. Память даже позволяет ненадолго ожить по-настоящему. И он пробует воду, смакуя каждый глоток.

— Эй! — Еськин голос разбивает наваждение, и вода становится лишь водой, а день — днем. Солнце. Небо. Пыльная дорога.

Мертвые дома.

А ведь они не просто так умерли… и где-то рядом — он осознал это внезапно — находится тот самый заклятый круг, в котором он однажды ожил. И если так, если отыскать его самому, если…

— Замечтался? — Еська запрыгнул на край колодца. — Осторожней. Тут легко… замечтаться.

И в руке его нож блеснул.

Догадался?

А ведь если толкнуть… легонько в грудь, чтобы рухнул Еська в черный зев колодца, а заодно уж коснуться, высвобождая свою дареную силу, которая легко отнимет бессмысленную Еськину жизнь… вокруг никого.

Тело достанут.

Решат, что захлебнулся. Или шею свернул. Или… сердце вот не выдержало. Мало ли.

— Знаешь, друже, — Еська сполз с края, — вот теперь мне кажется, что мысли у тебя недобрые. Если помешал — извини.

Убить легко.

Но надо ли?

Я знала, куда идти.

Старик показал в том, старом сне. И я знала, что сон этот — не пустой. Сны редко пустыми бывают, просто не всяк способен их прочесть. Примет-то великое множество. Скажем, кусит тебя кошка во сне — знать, подруженька сердечная готовится пакость сделать. Мышь вобьется в волосья — быть хлопотам пустым, суетливым. Рожь или пшеницу видеть — к богатству, а вот солому — к пустым надеждам… да, бабка моя сны толковать умелая была, к ней со всех Барсуков бегали.

Как она там? Отошла ль? Аль еще ходит вся разобиженная?

Но не о том речь.

О снах.

Одни хитрые, другие — прямые, да только прямотой своею и страшны. И потому взяла я Арея за руку да потянула к хате, которая стояла наособицу, почитай, у самого у тына. Он же ж в этом месте был особенно высок. Но побурели бревна, а поверх них зеленою пышною шубой расползся хмель.

Хорошая трава.

И для пива, и от бессонницы спасает, и от многих иных болезней сгодится. Ныне хмель еще в цвет не вошел, а после, как повиснут на плетях шишки его шубуршастые, то и срок придет собирать.

Хмель сползал с тына, перекидывался на гниловатые доски забора. И, перебравшись через него, свешивался до самое земли. Трава во дворе поднялась, но не сказать чтоб вовсе забуяла. Дом…

…безлюден.

Темен.

Стены. Окна слепые. Ставня провисла, и ветер ее покачивает, скрип вымучивая. Крылечко провалилось.

— И что мы здесь ищем? — Арей мою руку выпустил и, пальцами пошевеливши, бросил плетение под ноги. Будто сеть, которая несведущему человеку просто мятою глядится, тогда как на деле не мята она, но уложена хитрой манерою. И бросишь такую в воду — сама разойдется, распластается, русло реки перегораживая. И Ареева так раскрылась, разрослась по двору, пробралась по мягким космам травяным, ни одное травиночки не потревоживши.

И не шелохнулся белоголовый шар одуванчика, который нити задели.

Осталась на месте синяя стрекоза, присевшая на лист смородиновый отдыхать.

— Погоди. — Арей слушал нить.

И чего слышал?

Шубуршание мышей в подполе?

Шелест ветра, оглаживавшего дырявую крышу?

— Здесь… неспокойно, — наконец произнес Арей. — Ты уверена, что нам туда надо?

Уверена? Ох, чтоб в чем я уверенная была… но старик… и сон… и может статься, конечно, что и сон обмануть способный, да только проверить я должна. Вдруг да и вправду там книга есть?

А в книге — страница заветная, которая сподмогнет?

Глядишь, и чудо совершится.

— Хорошо, — расспрашивать Арей не стал. — Иди за мной. И щит приготовь на всякий случай, ладно? Как только неладное почуешь — закрывайся. Может… позвать кого?

Я головою покачала.

Нет.

Кого?

Архипа Полуэктовича? Фрола Аксютовича? Он-то ныне занятой, не стану им мешать. А наставник… наставник, может, и поверит. И проверить сунется. Только дастся ли ему заклятая книга? Старик велел самой идти.

— Ладно. — Арею сие не по нраву было, но перечить не стал. Решил, что не уговорюсь? Может, и так оно… не хочу уговариваться.

Шли мы неспешне.

Он шаг через два останавливался. Замирал. Слухал свою сеть. И шел дальше. От на крылечко ступил. Только доски под ногою захрустели. От дверь потянул, да она, разбухшая за многие годы, крепко в коське села, дергать пришлось, так едва с мясом не выдралась.

Изнутри пахнуло тленом.

И гнилью.

Я лицо рукавом прикрыла. И щит в руке стиснула. Готовый уже. Чуть что — кину на пол, там и…

— Не спеши. — Арей в хату войти не торопился. Стоял на пороге. Щурился, вглядываясь в темное смердючее нутро дома. — Нечисто здесь…

Нечисто.

И грязно, я б сказала. Я и в своей-то хате пока прибралась — умаялась чисто. Это ж сколько лет неметена она была? А туточки и вовсе. Пыль ковром лежит, серым да пушистым. Ступи на такой — и утонешь. И главное, что ковер сей мягоньким глядится… да и не страшен он.

С чего пыли бояться?

Она сама ко мне лезет, ластится, вылепляя…

— Кидай! — рявкнул Арей.

И щит сам собой от этого крику — надо же, вот и голосище у него! — с руки соскользнул, накрыл нас куполом. Стою. Гляжу. Глазами хлопаю.

С чего это Арей переполошился?

Пылюка?

Ну… пылюка… странно, конечно, что она мне вдруг да по нраву пришлась… когда это я пылюку любила-то?

— Смотри хорошо, Зослава. — Арей ладони о штаны вытер, рученьки встряхнул. — Я про это только в книге читал.

Об чем он?

Неубранных хат не видывал?

Или… вот дурища, конечно, пыль пыли рознь. И нынешняя — клочковата, седовата, страшна — вовсе не пыль… вот клочья один к другому притянулись, срослись, слепились в фигуру страшенную. И встал передо мной будто бы человек, только из человечьего у него две руки да две ноги. Голова-тыква на плечах покатых лежит. Живот до самых колен обвис бурдюком пустым. Из-под живота срам выглядывает, и такой, что иной жеребец обзавидуется.