И пол засиял свежим деревом.

Распрямились старые занавеси, вернули прежнюю белизну, легли крупными крахмальными складками. Древний сундук ажно вышей сделался. И медные полосы на нем ярко засияли. Сама собой крышка откинулась, выпускаючи полосу беленого полотна.

Страшенник же, в которого мелкие искорки впились, с воем на пол упал.

И замер, полотном спеленутый.

От и все.

Правда, из кругу я выходить не спешила. Мало ли… вдруг да притворяется нелюдь?

— Да уж… — Арей разглядывал Страшенника, который больше не был страшен. Так, мужичонка лысоват да тощеват, борода клочковатая, бровенки рыжие, на грудях впалых волос кучерявится.

Застогнал он.

Повернулся.

Да и встал на карачки.

Огляделся мутными глазами, каковые у пропойцы бывают после загулу-то. Поклонился до самой земли.

— Спасибо, хозяюшка, что освободила.

Это он кому?

— Что ж. — Арей руку протянул сквозь щит мой. — Похоже, Зослава, ты изобрела новый метод борьбы с нежитью.

Я рот и раззявила.

Меж тем мужичок засуетился.

Зник.[11]

А объявился уж в красном кафтанчике, латаном-перелатаном, перехваченном конопляною веревкой. Запахнут кафтан на левый бок, веревка ж узлом на правом связана. Порты полосаты. Лапти кривоваты. На голове — шапка сидит, да лихо, на патылицу сдвинута.

Хозяин?

Как есть Хозяин.

Арей-то за щит вышел.

— Доброго дня вам, — молвил, — вновь, раз уж случилось знакомство свести.

Только Хозяин на него поглядел сурово, губенки поджал и ответствовал:

— Доброго, только разве ж это добрый день, когда парень за девкой ховается? Не думай, что я разом позабыл всего… помню… помню… охохонюшки… все-то помню, голова седая, ум дурной… блажил, хозяюшка, но то от одиночества… хатка моя зарастала-паршивела, а с нею и я. Некому было хлебушку куска оставить, молочка… а еще этая покоя не дает, все возвертается и возвертается, убивица!

И, сказавши так, он ноженькой топнул.

Я щит и убрала.

Коль Арей дедка не боится, то и мне нечего.

— А ты, хозяюшка, на этого остолопа не гляди… такой он… только палить… хату поставишь, он и спалит ее. — Хозяин тотчас к рученьке приник, прилип губами. Сам глядит снизу вверх, только моргает. И такая в глазах любовь, что прямо не по себе робится. — Непорядок сие! Как есть непорядок! Мужик, он бережлив должен быть… и поглянь… вона, какая рожа! А плечи! Он же ж жрать в три горла буде!

Арей фыркнул.

Я засмеялась.

— Ничего, — сказала Хозяину. — Кто хорошо ест, тот и в работе ладен.

Он же ж и вправду поесть любит. Да и то, покажите мне того мужика, который бы до еды неохоч был бы? Разве что вовсе худой, лядащий, которому что ешь, что не ешь — все без толку.

— Поглядим, поглядим… — Хозяин ковылял, моей руки не выпуская, да на Арея ревниво поглядывал. Верно, боялся, что уведет он меня. — Вона, печь не чищена, дымоход забился… вороны, курвы, загнездились…

— Пробьем, — пообещал Арей.

— А в подполе воды подтекают. Вона, все…

— Поправим.

— Ставенки скрипят… и подлога ходит…

— Сделаем. — у Арея глаз дернулся. А что он думал, хату доглядеть — это не нежить воевать. Тут завсегда работы полно.

— А еще…

— Сделаем!

— Не кричи на старика! Видишь, хозяюшка, никакого уважения… мы тебе другого найдем, обходительного… — Хозяин шмыгнул по левую руку, чтоб, значится, от Арея подальше.

Тут уж у меня глаз дернулся.

А то и оба.

Нет уж, хватит с меня женихов.

Кеншо-авар людей уважал.

Некоторых.

Пусть и находились глупцы, которые полагали, будто бы люди, сотворенные из пыли и земли женщиной, годны лишь на то, чтобы служить детям огня, но Кеншо-авар, слушая этакие рассуждения, лишь головой качал.

Пыль?

Иная пыль так вопьется в шкуру, что только со шкурой и снимется. А земля и вовсе снесет что пламени гнев, что удары сотен и тысяч копыт, сушь и ветер, чтобы потом, каплей дождя благословенная, взойти густой зеленью.

А женщина…

Неужели был кто-то, кого родил мужчина?

Нет, людей Кеншо-авар уважал, ибо, не уважая своего врага, себя унижаешь.

Люди были врагами.

Он поднял руку, махнул, и мальчишка, повинуясь жесту, подал блюдо с жареным мясом. Куски его, густо присыпанные ароматными травами, плавали в подливе. Мясо было жестковатым. Вода в флягах нагрелась. Комарье звенело, желая испробовать благородной крови, но все это, если разобраться, было сущей мелочью.

Куда важнее, что человек не обманул.

Кеншо-авар до последнего не верил ему, хотя и рискнул, поскольку не видел иного шанса… сестра будет благодарна, хотя что значит женская благодарность по сравнению с перспективами, которые открывались перед самим Кеншо-аваром?

Каган, пусть продлятся его годы, немолод.

Он окружил себя целителями и звездочетами, которые предрекали ему долгую жизнь.

Лгали.

Он и сам понимал это, некогда славный воин, презиравший чужую слабость, а ныне неспособный подняться с подушек без помощи… понимал, а потому спешил.

Волчий вой потревожил покой Кеншо-авара, и кусок мяса выскользнул было из рук, но был подхвачен ловким мальчишкой.

От него надо бы избавиться. Опасный дар. Как знать, что ему приказано? Вправду ль хранить Кеншо-авара от врагов тайных и явных? Или, дождавшись, когда исполнит он приказ кагана, набросить шелковую удавку на шею?

Шея заныла.

Но мясо Кеншо-авар принял.

Раб не должен и помыслить о том, что хозяин его слаб. А страх свой, тщательно скрываемый, Кеншо-авар почитал слабостью. Он облизал пальцы, вытер их шелковым платком и перевернулся на другой бок.

Ожидание утомляло.

Мысли рождало… странные. И пусть прежде Кеншо-авару мечталось о том, как возляжет он на белой кошме… не сразу, конечно, не сразу… сначала, после смерти кагана — звезды там или нет, но осталось ему недолго, раз кровью кашлять стал, — он поможет сестре дорогой, которая слишком слаба, чтобы править степями. Да и женщина… женщины не способны править.

Сыновья ее малы.

Им потребуется помощь. И наставник… а там, как знать… если поддержат Кеншо-авара золотые клинки.