Она моргнула, когда в поле зрения кто-то возник, чуть повернула голову: это была Лили. Туземка, кряхтя, опустилась на колени рядом.

«Я не…» – начала девушка, но замолчала: появился управляющий Краг. Увидев тело хозяина, он пробормотал что-то неразборчивое. Потом наклонился, спрашивая, что произошло, но Арлея ничего не слышала, лишь медленно кивала. Увидев пистолет, коротышка решил было, что хозяин застрелился, но крови нигде не было, и тогда он подозрительно спросил, в кого это стрелял Длог, и Арлея наконец собралась с силами, чтобы ответить: ни в кого, в стену, он просто крутил пистолет в руках, а после вскочил, вскрикнул и упал, пальнув при этом… «А, так это сердечный удар?» – сказал Краг, впрочем, все еще с подозрением, и выпрямился, чтобы бежать за врачом, но тут в дверях появился конюх, и сразу же Лили, уже некоторое время прижимавшая пальцы к шее Длога, объявила: «Жив».

И после этого впервые в своей жизни Арлея потеряла сознание. Она очнулась в кресле, толстуха придерживала ее плечи. Диш вытянулся на очищенном от бумаг столе, управляющий стягивал с него сапоги, а конюха в кабинете уже не было: он отправился за врачом.

Теперь человек, неподвижно лежащий на столе, представлялся Арлее иначе: не мертвое тело, пустое, как бревно, оглобля или лодка, – нет, все еще вместилище духа, который, однако, сейчас тлел, подобно угольку, но не горел огнем. Возможно, крепкая тростниковка частично нейтрализовала действие яда, да и выпил Диш Длог совсем уж мало – он не умер. Но отныне торговец не мог двигаться и говорить. Тело его уже начало меняться под влиянием серапионовой слюны: бывший хозяин торгового дома «Длог&Дарейн» стал укушенным.

* * *

Трэн Агори впервые видел хозяина таким. Обычно холодноватый, надменно-отстраненный, сейчас принц пребывал в ярости. Он раскраснелся, всегда ровно подстриженная бородка его встопорщилась, ветер растрепал длинные волосы.

– Где тело? – рявкнул Экуни в лицо имаджина. – Я хочу видеть его…

– Так ведь в эфир затянуло, – возразил Трэн. – Что вам еще надо? Оттуда не выбраться, он уже задохнулся. Сейчас сквозь сплющенные облака идет ко дну.

– А если нет? Что, если он… – Экуни Рон замолчал.

– Что? – спросил капитан.

Принц молчал, пытаясь сообразить, каким образом преторианец мог бы остаться в живых, и не находил ответа.

– Его надо повесить посреди главной площади Королевского города, – наконец произнес он.

– Повесить мертвое тело? Зачем? – удивился имаджин.

– В назидание, – сказал Рон, а затем отвернулся от капитана и побрел к вершине по извивающейся между кустами и деревьями тропинке. По правую руку зияло ущелье с облачной речкой на дне, и моряки на склонах уже расходились…

– Отборные люди! – процедил Рон, повернувшись. Капитан шел за ним. – Сколько времени его ловили? И это твои лучшие стрелки? Обученные тобой?!

Но вывести Трэна Агори из себя было крайне трудно – собственно, до сих пор это удалось лишь одному человеку, сыну Владетеля купеческого Плота Скенци. Агори слишком презирал окружающих его жалких белых людишек, чтобы какие-нибудь их слова могли его оскорбить.

– Прыткий… – только и сказал он, отворачиваясь от принца. Еще мгновение тот в ярости смотрел на капитана, а после повернулся на каблуках и вновь заспешил ко дворцу.

И только лишь когда он миновал сторожевой пост, когда тропинка повернула, ущелье исчезло из виду и впереди показались ворота дворца, Экуни Рон вдруг впервые осознал: мать мертва, и теперь он не принц, не его высочество, – он стал величеством, королем, полновластным повелителем архипелага Суладар.

* * *

…И уже когда воздуха в груди не осталось и он начал вдыхать эфирный пух, голова вынырнула из облаков. Сначала поток пронес Тулагу через длинную узкую пещеру, идущую наклонно в толщу горы. С далекого свода свисало что-то куполообразное, белесое и светящееся, будто наросты липкой слизи, испускающие мертвенный застывший свет. Затем поток обрушился невысоким облакопадом, после пловца проволокло вдоль стены горизонтального туннеля. Дальше в глухой тишине под массивами мертвого камня был большой грот и широкий пласт льда: зеленовато-белый, искрящийся изумрудным язык, что выступал из расселины. С него в эфирный поток капала талая вода. За ледником открылась пещера сложной формы – не все ее части Тулага видел с того места, на котором очутился, – и неровным полом. Его рассекало ущелье, по которому и проносились облачные волны.

Выбравшись на берег, Гана упал лицом вниз, так что ноги остались в облаках, и потерял сознание, но очнулся вскоре. Пещеру озарял зеленоватый свет льда. Неподалеку лежало что-то округлое и белесое, напоминающее гигантскую корзину. Тулага привстал, но тут же упал вновь. Болел обожженный серлепкой локоть, ныла пробитая щека. Беглец коснулся языком рваной дыры, и на глазах сами собой выступили слезы. Распухшая левая нога пульсировала острой болью – от раны на бедре по коже раз за разом будто проводили лезвием кинжала и вонзали острие в колено. Спину и локти саднило, мышцы правого плеча, по которому тянулся глубокий разрез, оставшийся от крюка двузубца, были сведены судорогой. Несколько менее глубоких ран на груди и животе уже почти не кровоточили, но все еще сильно болели. Перевернувшись на левый бок, Гана пополз вдоль потока, рискуя быть смытым. Деваться из пещеры было некуда: везде камень, никаких проходов, кроме тех, сквозь которые текла эфирная речка.

Он добрался до ледяного пласта, кое-как привстав, лег на него грудью, а после животом. Лед обжег кожу, но и освежил, прояснил сознание. Беглец головой вниз соскользнул на другую сторону и упал возле того округлого предмета, что разглядел, когда поток вынес его сюда.

На дальней стороне пещеры была глубокая прореха, которую целиком занимала туша мертвого кита-болловы. Огромный хвост, будто оперение гигантской толстой стрелы, торчал внутрь; раздутое от газов тулово вдавилось в неровный камень стен. Голубая, состоящая из идеально ровных треугольников чешуя болловы потускнела, и сквозь трещину, что прочертила его бугристую башку, наружу сочился синеватый гнилостный свет. И холод – наполняющие кита газы исходили наружу морозным туманом. Язык льда тоже возник в пещере из-за него: возле хвоста шкура гиганта порвалась, лед тянулся оттуда, будто некая холодная жидкость сначала вытекла наружу, а после заледенела окончательно. Гана прислушался… Изнутри болловы, откуда-то из его башки, доносился приглушенный гул.

Создание таких размеров никогда не смогло бы проплыть по потоку, который преодолел Тулага, – тем не менее оно находилось здесь, быть может, уже не одно десятилетие, и лишь необычный климат, царивший в этой пещере, не позволил ему разложиться полностью.

Рассмотрев исполина, беглец перевел взгляд на округлый предмет, лежащий неподалеку от ледяного пласта. Гана не мог понять, что это, он никогда раньше не видел подобного. Формой напоминающий большое яйцо, весь он состоял из ноздреватого белесого материала, затянутого пленкой слизи. Размером с крышу туземной хижины, устройство это – или приспособление, или, быть может, труп когда-то живого существа? – представляло собой нечто среднее между моллюском и корзиной вроде тех, что плели туземки Да Морана. От краев выгнутого перламутрового панциря, поблескивающего радужными искрами, вверх тянулись, плавно загибаясь, узкие твердые полоски, переплетенные с другими, вместе они образовывали закругленные стенки, похожие на костяную клетку. В широких квадратных просветах виднелось нечто вроде прозрачно-белого натянутого мускула, при помощи которого моллюски могут смыкать половинки своих раковин, а еще – что-то пористое, лилово-желтое. Эта штука лежала на боку, и Гана видел, что в нижней ее части, в перламутровом круглом панцире, имеется залепленная слизью ровная щель. Ну а в верхней части с закругленного участка решетки свисала бледно-лиловая мягкая труба – стелилась по полу, достигая китового туловища, и исчезала в просвете между ребрами болловы. Пахло так, что на глазах Ганы выступили слезы, а в голове зашумело, но ужасающий запах, по крайней мере, вытеснил боль.